Земля безводная

Как ни смешно, я был ее первым подзащитным: она только в этом году закончила университет, поступила в городскую коллегию адвокатов, сняла у подружки, уехавшей на год в Америку, двухкомнатную студию, служившую офисом (опрятная гостиная, где предполагалось принимать клиентуру; простаивающая спальная комната, в которой все осталось как прежде, подружка настоятельно просила в квартире ничего не менять; кухня, коридор, раздельный санузел, балкона нет). Она защищала меня бескорыстно — ведь нельзя же предположить, что какие-то пятнадцать тысяч бельгийских франков, ежемесячно выплачиваемые государством в награду за нечастые беседы со мной, способны были вызвать в ней корыстные чувства.

Ей было бы трудно прожить на эти деньги, если бы не помощь мужа, полагавшего, к слову, что при его обширной венерологической практике у жены нет жизненной необходимости работать на стороне, и ей следует целиком сосредоточиться на поддержке семейного очага. В общем, венеролог не одобрял ее желание работать, иметь собственную жизнь, отдельные доходы… Когда она рассказала мне об этом, мне сразу подумалось, что он ревнует и страшится потерять ее, ту очень молодую, красивую, совсем беспомощную девушку, какой она показалась мне в самое первое время нашего с ней знакомства. Или не был уверен он в силе венерологических своих чар? Или просто боялся лишиться ее, как боится лишиться собственности всякий рачительный хозяин, а тем более — муж? Да и мне ли не знать, как становится неприятно, когда жена уходит сквозь пальцы, несмотря на прочные брачные узы, вдруг выбирает другого, не предупредив, не поставив в известность, не посоветовавшись.

В ее портмоне вишнево-коричневой кожи хранилась фотография ее ребенка, на которого мне было странно и, если быть искренним, неприятно глядеть. Ребенок лежал на животике, приподняв одновременно и ноги, и голову, смотрел в объектив, демонстрируя внимательному физиономисту сочетание как известных мне материнских, так и незнакомых отцовских черт лица.

Я вернул ей фотографическую карточку, и меня тут же вырвало прямо на стол.

Спрашивается, какие у меня были основания так возненавидеть этого человека, которого я никогда в глаза не видел? После всего сказанного ею, а главным образом — ею не сказанного перед моим внутренним взором вырисовывался облик со всех сторон’ положительного, умного, здравомыслящего, физически сильного и психологически стабильного поросенка. В нем не было ровным счетом никаких изъянов, могущих хоть как-то объяснить и обосновать мои чувства. Разве что был он типичным представителем враждебной мне части мироздания, обобщенно именуемой «публикой»… Или мои чувства были телепатическим эхом той ненависти, что испытывал ко мне он сам? Может быть, и так, а может быть, иначе.

Кстати, вот история происхождения ее имени. До самого последнего момента ее отец надеялся, что жена разрешится сыном, из-за чего суеверно отказывался заблаговременно подобрать имя для дочери. Перед тем как отправиться в родильную палату, женщина читала — или, скорее, старалась читать — роман из русской истории, героиню которого звали Настя. А в ходе родов, переживая известные всякой роженице муки, на вопрос доктора (как же назовем мальчика, а как девочку, буде таковая народится?) ответила: «Настя». Так и осталось: муж не протестовал. Огорченный, убитый рождением дочери, он первое время ее существованием не интересовался.

В чем заключалась тайна особой чистоты ее глаз? — конечно же, в темном пигменте кожи ее лица. Помнится, она мне объясняла, почему у жителей солнечных жарких краев более темная кожа. К сожалению, из всего этого научно обоснованного повествования я мало что запомнил. Помню, что какие-то штучки поворачиваются в клетках кожи так или эдак в зависимости от количества и качества солнечных лучей, — вот, собственно, и все.

6

Возвращаясь к моему художественному менеджеру, ставшему приемным папой брошенных мною картин, отмечу, что его жизненная энергия проявлялась посредством не только выпученных глаз, но и особой зубастости. Зубы его длинны, белы, стоят, как гвардейцы на своем посту, ровненько в ряд, в ясный день отбрасывая на стены тридцать два солнечных зайчика.

Он для смеху принес мне небольшую статью, опубликованную в американской «The New York Times», — статью, которой я, собственно, и обязан своим ошеломляющим всемирным успехом. По его словам, мои художественные дела пошли в гору почти сразу после ареста, но тенденция была неверная, грозила прерваться в любой момент. Обвальный, панический интерес к моему творчеству начался именно благодаря появлению этой статьи. Он передал мне копию, оставив оригинал, как нечто самое дорогое, в несгораемом шкафу своего рабочего кабинета.

К сожалению, я так и не сумел заставить себя всерьез заняться английским, в результате чего сегодня могу прочитать только часть этой знаменательной статьи; другая ее часть мне не понятна. Называется статья «Подонок за мольбертом».