Земля безводная

Хотя неверно и ложно и это: как же я не принимаю участия в этом потоке, если краду у зубастого менеджера золотую ручку, вымениваю ее на табак и траву, которую прячу под наволочкой с согласия тюремного служащего под названием Сучка, — да и вообще записываю одно за другим эти слова.

Всякая ли жизнь является томительной ложью или только моя?

8

Два раза в неделю — в рамках какого-то отчаянного научного эксперимента — меня посещает психиатр, занимающийся со мной релаксацией и пробуждением совести. То есть мы оба посещаем одну и ту же комнату, чистую, скромную и спокойную палату в медицинском крыле этого исправительного учреждения, в которой нет ничего кроме письменного стала, престарелого деревянного стула с дерматиновой спинкой и лежанки на полу — специального одра, способствующего отдохновению и ускоренному возвращению совести.

Врач действует по принципу гипноза.

До этого мне никогда не приходилось подвергаться гипнотическим сеансам, и, возможно, поэтому гипноз с непривычки на меня не действует. С другой стороны, чтобы не обижать психиатра, я делаю вид, что засыпаю, а он, чтобы, в свою очередь, не обижать меня, — делает вид, что мне верит. Один раз мне на самом деле удалось уснуть: он сидел надо мною тихо, я не спал почти всю ночь, задумался о чем-то постороннем — и не заметил, как уснул. Когда я проснулся, он казался очень растроганным и особенно сердечно прощался со мною по окончании сеанса. Что-то будет, когда у меня пробудится совесть! Тут уж мы, наверное, оба расплачемся и станем одновременно утирать друг другу носовыми платками красные от соплей и слез носы.

Доктор спросил у меня, какие три вещи мне хотелось бы убрать из жизни — либо своей, либо всего человечества, либо за их ненадобностью, либо за вредностью. Я не помню, что ответил, — но подумал: конечно же, память. Память, память.

Кстати, будь я более наблюдателен, я мог бы сосчитать, сколько нарядов, достойных быть использованными в официальных ситуациях, имеется у моего адвоката, у моего бесплатного ангела-хранителя. Каждый раз она является в мой пансион в другой одежде; есть у нее пара костюмов, несколько юбок, несколько брюк, несколько свитеров, меняющихся всякий ее визит ко мне. Но вот наступает окончание этого таинственного цикла, и почти забытая мною комбинация предметов гардероба (брюки, кофта, свитер, пиджак, открытые темно-коричневые туфли на низком каблуке, более длинная или более короткая юбка, тот или иной шелковый шарфик, те или иные прозрачные колготки) повторяется. Неизменны остаются глаза, губы, оттенок кожи, звук голоса — чуть глуховатый, как бывает у застенчивых людей, пальцы, часы, кольца, манера извлекать из простой шариковой ручки стержень и закусывать в задумчивости его окончание — да еще, наверное, напрасное желание мне помочь.

Я навзничь укладываюсь на лежанку; надо мной сероватый потолок с неброской официальной лепниной, посреди которого — пятиконечная звезда, из коей на электрическом проводе, как на пуповине, произрастает матовый осветительный шар. Демократически одетый психиатр говорит мне, опускаясь на колени и доброжелательно улыбаясь:

— Закройте глаза.

И потом, голосом факира, заклинающего кобру:

— Вы спокойны. Покой разливается по вашему телу, подобно вешнему ручью талой воды. Отдайтесь ему. Вас переполняют радость и покой, покой и радость. Вам становится теплее. Все теплее и теплее. Тепло накатывается на вас волнами. Прислушайтесь… Вот идет волна тепла, как легкое дуновение летнего ветерка. Вы чувствуете покой. Внимание на правую руку. Расслабьте, максимально расслабьте правую руку. Расслабьте еще. Рука теплеет и тяжелеет. Тяжелеет каждый ее палец, каждый ее мускул, каждый ее миллиметр. Тяжелеет и наливается теплом. Вам было бы трудно ее сейчас поднять. Она расслаблена, она тяжела, она тепла. И становится все теплее и тяжелее.

…А теперь наполняется теплом ваша левая рука. От пальцев тепло поднимается все выше и выше, приятно охватывает всю ладонь, ласково поднимается дальше, по предплечью, достигает плеча. Руку невозможно поднять, она полностью расслаблена, она тяжела. Руке тепло. Левой руке тепло…

Затем тепло, как материнская улыбка, нежно и ласково упадает на мои ноги — тут же отнимающиеся, до краев налитые гипнотической тяжестью. От ног, подобно гангрене, тепло распространяется по всему моему телу. Вот я уже не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой. Очи отяжелели до предельной степени, веки налились свинцовой тяжестью; меня вдавливает в лежанку, как летчика-испытателя, разогнавшего самолет до наивысшей скорости, до той точки, в которой, как печенье, ломаются крылья, плавится стекло, выпрыгивают из орбит плохо приклеенные глаза. А доктор не останавливается, и я расслабляюсь все больше и больше, становясь теплей и теплей, тяжелей и спокойней, пока не достигаю состояния глубокого и здорового сна.

Тот чудовищный бред, который мне приходится выслушивать в так называемом состоянии сна, я оставляю целиком и полностью на совести экспериментатора.

9