Земля, и все остальное — по списку

Страшным усилием воли он заставил себя подняться. Наклонившись, подобрал излучатель. Повернулся. О’Тул был на месте, там, где его настиг тот, кто назывался Широковым. Процесс преображения почти завершился, но он не торопился, с интересом наблюдая за таинством трансмутации. Трансмутация. Откуда ему известно значение этого слова? Чужой язык. Не стоит думать об этом, мысли отвлекают. Он будет думать и забудет о том, что должен сделать. Он не должен забывать. Он сжёг нарождающегося чужака. Он приставил дуло излучателя к подбородку: «Помнишь Аэцию, Широков? Багровый диск восходящего солнца. Город — чёрный абрис ломаных линий на горизонте. Равнина и ползущие к городу колонны бронированных транспортёров. Штурмовые истребители, со свистом рассекая воздух, проносятся низко над головой. Ты оглядел равнину и крикнул: — Сорок веков смотрят на нас с вершин этих пирамид. Поле славы, мой мальчик!»

Первый консул ошибся.

Фрагмент четвёртый: Инструктор

Наступающий день неизменно начинался для него с кофе. Проснувшись, он шёл на кухню и ставил на плиту чайник. Когда вода закипала, он доставал с полки банку, насыпал в большую фарфоровую кружку две ложки крупных коричневых гранул и заливал кипятком. Он не любил варить кофе, предпочитая растворимый. Затем он брал двумя руками горячую кружку и долго держал её, крепко сжимая ладонями, не чувствуя боли. Боль он перестал испытывать давно, в самом Начале, попав в свой первый значительный Инцидент. Тогда все было впервые и поэтому они не боялись, нет, боялись, но не слишком. Что-то страшное происходило в мире, однако до них эта вакханалия ужаса не доходила, они жили настоящим, не думая о будущем. Всегда было так, что плохое происходило за границами их мира, их страны, их размеренного бытия. Поэтому, когда метаморфоз докатился до их дома, они просто не успели осознать всю глубину и масштабность настигшей человечество катастрофы. Да и какое, к чёрту, человечество, никто о нем и не думал, пока обстоятельства не заставили.

…В те годы патрульные гибли часто. Часто и много. Дороги остались единственными артериями, питающими распадающийся организм цивилизации и за дороги шла ожесточённая борьба. Командование предпочитало терять населённые пункты, но сохранять дороги. Бесчеловечная в общем-то практика. Ведь, если нет людей, зачем держаться за дороги? Но кто тогда вспоминал об этом? Смерть стала привычной, она методично собирала свой кровавый урожай, а людям нужна была цель, чтобы продолжать борьбу. До тех пор, пока не появились деструкторы материи, человечество гарантированно загибалось. Годом раньше, годом позже, люди бы исчезли. Навсегда. Деструкторы обеспечили хрупкий паритет, причём цивилизация навсегда потеряла большую часть природы. Или окружающей среды. Кому как нравится.

…До них метаморфоз докатился к середине лета. 12 июля, в пять пятнадцать утра, если быть точным. За неделю до этого от центрального командования поступило предупреждение о незначительном усилении биоактивности на всём протяжении дороги 571, дробь 1 регионального значения. Региональное управление незамедлительно повысило код опасности до «оранжевого» и приказало усилить патрули. Теперь на дежурство отправлялась небольшая колонна: два бронированных огнемётных грузовика и мобильная платформа. Мобильная платформа или штурмовая машина. Огромная сочленённая дура, этакий многоколесный автомагистральный бронепоезд, ощетинившийся излучателями, турельными огнемётами и многоствольными крупнокалиберными пулемётами, стреляющими термитными пулями. Она была похожа на стальную многоножку и могла двигаться только вперёд или назад. Поэтому водительских кабин у неё было две. Синхронизацию заднего хода в боевых условиях обеспечивал бортовой вычислитель и второй водитель. И называлась она соответственно: «Mammut». «Мамонт», «Мастодонт». Серёга Тропинин, оператор-огнемётчик и самодеятельный художник по-совместительству, вывел на стальных боках «Mammuta» большими корявыми буквами грозную надпись «Громобой». Намалевал, стащив для этого незаметно от завхоза ведро белой краски и особо ценную кисть, над которой завхоз чах скупым рыцарем, хранил как зеницу ока и не уберёг-таки от шаловливо-прилипчивых серёгиных ручек. Не уберёг, однако не обиделся, не затаил зла, и не побежал с жалобой к начальству на самовольство личного состава. Вздохнул только тяжело и выматерился, забористо и многосложно, как умеет материться истинно русский человек, но не с остервенением душевным и злобой, а по-домашнему, с невольным восхищением. Как будто на родного дитятю осерчал, мат с языка сорвал, и тут же устыдился собственной несдержанности. Устыдился и простил по-свойственному, по-отцовски. Серёга потом притащил завхозу десятилитровый бочонок медицинского спирта мириться. Притащил и покаялся. Но завхоз-то на него обиды совсем не держал.

А бочонок взял. Молча.