Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Павел Карлович поделился своими соображениями: оружие переправляем в обсерваторию, днем надо «отремонтировать» фонарь возле церкви, чтобы ночью не зажегся; хорошо бы проследить, когда, в какие часы конные патрули Смоленский рынок проезжают. Не столкнуться бы на пути к железнодорожным пакгаузам.

Условились, как перегружать ящики на Брестском вокзале, как сопровождать их до места назначения.

Штернберг собрался уходить, Ангел остановил его жестом: из комнаты, где работал старичок, послышалось мелодичное «ку-ку» стенных часов.

— Посетитель, — объяснил Ангел.

Переждали. Ангел вышел в дверь, обитую войлоком. Павел Карлович, миновав полутемные проходные комнаты, задержался возле старого мастера:

— Спасибо за ремонт.

— Вы платите, мы ремонтируем, — понимающе кивнул старичок. — Как-никак гарантия на целый год. Мозер так Мозер.

И от глаз его опять разбежались добрые лучики морщинок.

Утро выдалось хорошее. Даже ленивое мартовское солнце выглянуло из-за крыш.

Возница, внешне безучастный ко всему происходящему, кормил кобылу овсом. Она аппетитно хрумкала, обнажая крепкие желтые зубы.

Ангел с двумя боевиками стоял у пивного ларька, негромко переговариваясь с товарищами. Они сдували с граненых кружек пышную пену, отхлебывали по маленькому глотку.

Санки, на которых привезли оружие на вокзал, были прикрыты толстым брезентом, припорошенным снежком. Теперь на эту подстилку грузчики укладывали аккуратные ящики, расцвеченные немецкой железнодорожной маркировкой.

— Полегче, полегче, — командовал возница, поглаживая кобылу. — Не дрова грузите.

Павел Карлович, закинув руки за спину, прогуливался невдалеке, иногда поглядывал на грузчиков: «Все? Закончили?»

Наконец ящики уложили, перехватили их грубым канатом, чтоб не ерзали.

— С богом! — сказал Павел Карлович, расплатившись с грузчиками и благословляя возницу в дорогу.

Впереди, метрах в ста от саней, двигались два боевика. Павел Карлович, намеренно отставая, шел сзади, не выпуская сани из поля зрения. По другой стороне улицы шагал Ангел в своей вытертой кожанке и кроличьей шапке.

Когда большая часть пути была преодолена и санки выезжали из длинного, как коридор коммунальной квартиры, переулка, на углу внезапно показались драгуны. Офицер рукой что-то показывал всадникам.

«Двенадцать голов», — насчитал Павел Карлович.

Боевики остановились, ожидая сигнала Ангела. Возница опустил руку в карман шубы. Ангел хотя и продолжал идти, но не сводил глаз с Павла Карловича и как бы спрашивал: как быть?

Малейшая невыдержанность и горячность могли погубить дело. Штернберг ничем не выдал беспокойства: он шел размеренно, закинув руки за спину, невозмутимо глядя перед собой.

Сани медленно сближались с всадниками. Офицер, гарцевавший в голове своего отряда, наклонился к ближайшему коннику и что-то сказал ему.

Штернберг сохранял то внешнее спокойствие, при котором нервы натянуты, как тетива. Он скользнул взглядом по противоположной стороне улицы: Ангел жадно затягивался, цигарка сбилась в угол рта, правая рука утонула во внутреннем кармане кожанки. В голове пронеслось: «Сейчас начнется».

Но ничего не началось. Сани мирно разминулись с драгунами. Холеные кони, помахивая хвостами, процокали по булыжной мостовой.

Верный своему правилу, Штернберг не оглянулся.

IX

В филерской было шумно, душно, многолюдно. Кое-кто курил, дым медленно и неохотно расплывался по большой — метров в шестьдесят — комнате с низким, давящим потолком. Посредине стоял огромный дубовый стол. Этот стол давно возбуждал любопытство Клавдия Ивановича: во-первых, как его смогли внести через маленькие двери? Во-вторых, для какой надобности этот невероятных размеров стол?

Филеры держались обособленно — наверное, потому, что были они разного возраста — от зеленых юнцов до замшелых старцев, разных профессий, разного образования и уровня, чаще всего неудачники, на чем-то споткнувшиеся. Жизнь не сложилась, вот и причаливали к маленькому островку — двухэтажному зеленоватому дому в Гнездниковском переулке.

Возможно, потребность держаться обособленно диктовалась еще и родом занятий, необходимостью все замечать, оставаясь незамеченным, вовремя появляться, где надо, и вовремя исчезать.

В лицо Кукин знал многих, но более близких знакомств не заводил, ревниво следя за успехами и неуспехами филерской братии.

Ровно в двенадцать часов ночи появлялся в дверях Евстратий Павлович Медников. Комната разом затихала.

Евстратий Павлович — среднего роста, широкий в кости — молча оглядывал собравшихся. Его спокойные голубые глаза оставались почти неподвижными. По ним никогда нельзя было прочитать настроения Медникова: они не отражали ни радости, ни гнева и существовали как бы сами по себе.

Филеры боялись Евстратия Павловича, жались к стенам.

— Крючок! — окликнул Медников.

Сгорбленный старикашка, за что и получил кличку «Крючок», отделился от стены и протянул записку — отчет о своих наблюдениях. Старик продавал газеты возле гостиницы «Континенталь». Крючок запоминал лица, одежду, часы появления нужных людей. Если они подходили к киоску и переговаривались, записывал обрывки фраз.