Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Откинув русые волосы, сползавшие на лоб, Евстратий Павлович положил записку на дубовый стол и вызвал следующего.

Кукин следил за происходящим, ничего не упуская. Как много бы он отдал, чтобы научиться читать мысли непроницаемого Евстратия Павловича. Но это, видно, никому не было дано. Одни выходили к нему, натянуто улыбаясь, заискивающе заглядывая в глаза, другие, отдав отчет, окаменело ждали вознаграждения или порицания, третьи прятали в карман деньги и отходили к спасительной стене.

— Звонарь! — вызвал Медников.

Клички он давал очень метко, и они, как клеймо, оставались надолго, если не навсегда. Звонарь как раз отличался неудержимой говорливостью. Все филеры (да только ли филеры) знали, чем он занимается, куда идет и когда придет.

— Тридцать рублей наездил, — Евстратий Павлович покачал головой, не отрываясь от отчета.

Звонарь согнул спину и наклонил голову, чтобы не казаться выше своего начальника:

— Тридцать рублей…

Медников вытянул из тугого бумажника один за другим три червонца. Звонарь провожал глазами каждое его движение, как провожает собака кусок мяса, предназначенный ей, но еще находящийся в руках хозяина.

— М-да, м-да, — сказал немногословный Евстратий Павлович, медленно уложил червонцы обратно в бумажник и, неожиданно развернувшись, хряснул кулаком в правую щеку Звонаря.

Звонарь сильно качнулся, пощупал языком зубы и, опасливо следя за рукою Медникова, клятвенно зашептал:

— Не буду, Евстратий Павлович, больше не буду!

Кукин причмокнул от удовольствия — такую звонкую оплеуху схлопотал Звонарь, причмокнул и застыл с поощрительной ухмылкой: мол, поделом ему, пусть не мошенничает.

Торжество было бы безоблачным и полным, если б Клавдий Иванович не вспомнил, что и в своем отчете он приписал две поездки на извозчике.

«Как он все это вынюхивает? — Кукин покосился на ширококостную фигуру Медникова, на жидкие волосы, прикрывавшие короткую розовую шею. — Нюх у него собачий!»

Звонарь уже не первый раз нарывался на зуботычину. Недели две назад он бог весть что насочинил в отчете, сам же пьянствовал в доме терпимости на Цветном бульваре со знаменитой Полковницей. А у Евстратия везде свои глаза и уши… От него ничего не утаишь, не спрячешь…

«Не умеешь — не ври, — взбадривал себя Клавдий Иванович. — Ну как проверить, ехал ли я от Мерзляковского переулка до Пресни в санках или пешком отправился в трактир Егорова?»

Утешения почему-то не помогали. Во рту першило. Язык стал шершавым, как наждак. Ладони противно вспотели.

Когда Медников вызвал Клавдия Ивановича, огромный дубовый стол почти сплошь устилали бумажки, исписанные каракулями филеров. Было часа два ночи.

— За студента, — сказал Медников, протягивая червонец. — Новое есть?

У Кукина не хватило духу произнести «нет». Этот почти квадратный человек с короткими руками, чуть изогнутыми, как рычаги, стоял устрашающе близко.

— Стараюсь, — прошептал Кукин. Он, подобно другим агентам, оказавшись лицом к лицу с Медниковым, не то что терял голос, но почему-то переходил на шепот.

— Лучше старайся!

Евстратий Павлович обдал его холодом бесстрастно-спокойных глаз и обернулся к новой жертве…

Расходились филеры глубокой ночью. Они, как муравьи, высыпали в пустынный переулок.

«Сколько нас! — удивился Клавдий Иванович. — На всех вокзалах, во всех гостиницах, каждое приметное лицо под нашим надзором!»

Агенты разбредались, за редким исключением, поодиночке. Крючок засеменил в сторону Тверской. Звонарь, с поднятым воротником, заложив руки в карманы, ни с кем не заговаривая, куда-то спешил.

«Сегодня на правой стороне не заснешь, — ехидно подумал Кукин. — Поворочаешься. Или ты опять к Полковнице?»

Клавдий Иванович миновал Скобелевскую площадь и, оставив позади чугунного генерала, скачущего на чугунном коне, остановился на распутье. Идти в свои унылые «меблировки» страх как не хотелось! Не хотелось пререкаться с сонным Никоном, зажигать зловонную керосиновую лампу и смотреть, как мечутся вспугнутые рыжие тараканы. Куда же податься?

В трактир Егорова, в «низок», где сидят в шубах, где пылает раскаленная печь, где обжигающе крепкая водка и расстегаи с аппетитной юшкой? Или на Цветной бульвар, в трехэтажный дом с красным фонарем, к томительно-молчаливой Катьке, гибкой, вертлявой, сладко постанывающей в его объятиях и потом плачущей — по-детски открыто, навзрыд, громко и безутешно?!

Клавдию Ивановичу будущее рисовалось очень смутно, да он и не задумывался о нем до тех пор, пока однажды не застал Медникова за странным занятием. Шеф сидел у себя в кабинете за американским столом-конторкой и рисовал. Набросав снопы, поднявшиеся пирамидкой, густо обведя черным грифелем прозрачные крылышки и колючие лапки пчелы, Евстратий Павлович посмотрел на агента:

— В гербах кумекаешь?

Кукин неуверенно пожал плечами. Когда-то, учась в кадетском корпусе в Нижнем Новгороде, он видел на медных пушках таблички с гербом графа Аракчеева и с его девизом «Без лести предан». На этом его знакомство с гербами обрывалось.