Земля и звезды: Повесть о Павле Штернберге

Виктор Павлович Ногин возвратился в Москву двадцать шестого октября. По пути от вокзала к Скобелевской площади, к Моссовету, он увидел город, ощетиненный перед боем: на перекрестках — вооруженные патрули, казачьи разъезды, баррикады.

В ВРК, пока Ногин знакомился с положением дел, получили сообщение о том, что Кремль окружен юнкерами и вывезти оттуда оружие невозможно.

Виктор Павлович еще жил впечатлениями победившего Петрограда: на улицах многолюдно, магазины открыты. Даже кинематограф работал! А тут, в Москве, назревает страшное кровопролитие.

Зазвонил телефон: командующий Московским военным округом полковник Рябцев приглашал председателя Моссовета Ногина приехать на переговоры.

И он поехал. Ему показалось, что Рябцев готов на уступки, что осада Кремля будет снята, что можно договориться; что большевики, плохо вооруженные, не успевшие как следует организоваться, не имеют права бросаться на огонь пулеметов.

Позиция Ногина обрела сторонников. Обрела и противников.

Когда Виктор Павлович поднялся из-за стола и начал излагать свои доводы, ничто не обнаруживало его волнения. Правда, Павлу Карловичу бросилось в глаза, что обе его руки впились в спинку стула, на котором до этого он сидел.

Иногда он мельком взглядывал на своих потенциальных оппонентов, стараясь, очевидно, уловить: воздействуют ли на них его доводы?

Голос Ногина был спокоен и ровен, даже чрезмерно спокоен, как бывает спокойна струна, натянутая до предела.

Первую реплику бросила Варя:

— Вы хотите уговорить холопов буржуазии стать добренькими, порядочными, возлюбить рабочих и не хвататься за нагайку?

— Я хочу того же, что и вы, но без кровопролития! Я не хочу людской крови! — почти закричал Ногин.

— Почему ж вы не уговорили раньше этих благодетелей в золотых эполетах не загонять вас в Верхоянск, на полюс холода, не ссылать Яковлеву в Нарым, не пороть Ведерникова розгами? Почему? — Владимирский после каждой фразы делал шаг в сторону Ногина, будто наступал на него. — «С волками Иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой!»

Смидович пытался унять страсти. Он считал, что договориться можно и нужно. Слухи о победе Керенского и о вызванных с фронта казачьих полках Петр Гермогенович назвал фактором психологическим.

— Казаками хотят давить на нас, сделать нас сговорчивее, — сказал он.

— Не давить на нас, а давить нас, — поправила Варя.

Павел Карлович ни на йоту не верил в переговоры.

«Для переговоров нет никакой базы, — размышлял он. — Мы — против Керенского, они — за; мы — против войны, они — за войну до победного конца; значит, переговоры для нас — потеря времени, расслабление воли, для них — уловка, попытка отвлечь разговорами, стянуть силы для удара».

И, подумав о грузовиках с оружием, запертых юнкерами за стенами Кремля, о рабочих, ждущих это оружие, о белогвардейском броневике на Лубянской площади и пулеметных гнездах в окнах Градоначальства, Штернберг тяжело поднялся со стула и обратился к Ногину:

— Итак, вы против кровопролития?

— Вы поняли меня правильно, — кивнул Ногин.

— Тогда и вы поймите меня правильно, — парировал Павел Карлович. — Единственный путь сократить кровопролитие — победить быстро, решительно и окончательно. Как в Петрограде…

Поединки сторонников и противников переговоров возобновлялись несколько раз. Переговоры продолжались.

Двадцать седьмого октября, под вечер, Ведерников, взяв под руку Штернберга, попросил его:

— Поспите часок. Иначе свалитесь!

В бывшем доме генерал-губернатора найти тихий уголок для отдыха было почти невозможно.

— Спуститесь в лазарет, — посоветовал Алексей Степанович. — Там вас устроят.

Это был необычный мир — без шума, без топота сапог, без табачного дыма, без телефонных звонков, без трескучих самокатов. Железные койки стояли вдоль стен, покрытые одеялами, по бокам виднелись полосы белых простыней. Было странно: на третий день восстания ни одного раненого.

Сестра милосердия постелила Штернбергу на диване. Павел Карлович вытянулся: диван оказался коротковатым — ноги провисли.

«Не на меня рассчитан. — Штернберг взглянул на невысокую, всю в белом, сестру милосердия. — Как раз для нее».

Павел Карлович перевернулся с боку на бок, подогнул ноги. Тело расслабилось, по нему дремотно потек блаженный отдых. Голова вдавилась в жесткую подушку. Мысли утратили последовательность. Он пытался еще что-то вспомнить, но это «что-то» уплывало, ускользало. Он чувствовал, что проваливается в бездну, обретает невесомость. Сознание заволокло непроницаемо густым туманом. Сон наконец сморил его.

Теперь никакие звуки, даже приглушенные, не доносились к нему, даже мягкие шаги сестры милосердия растворились в безмолвии небытия.

От глубокого дыхания подрагивала борода; то подымалась, то опускалась кожаная куртка, которой он укрылся. На час или два все перестало для него существовать.

Он не проснулся и тогда, когда ударом ноги распахнулась дверь, когда солдаты в шинелях и папахах заполнили комнату и внесли тяжело раненных. В лазарете к запаху медикаментов примешались запахи крови и пота, махорки и солдатских сапог.