Земля-Игра

Флавий, по-видимому, уже привычный к такого рода оценке своих талантов, не растерялся и, ловко перескочив через столики, спрятался за спиной у хозяина.

– Скажи, пожалуйста, ну что это за болезнь у тебя такая? – расстроенным голосом обратился к нему прокуратор, – неполных два дня провёл я с тобою, и за это время ты произнёс больше поэтических слов, чем человеческих. И ладно бы толк в них был, так ведь нет, обделили боги тебя талантами. Неужто сам этого не замечаешь?

– Хоть даже и коню понятно, что Флавий не поэт, но это скрыто от глаз его, – вмешался один из гостей, – ну посуди сам, Марк, разве мог бы кто-нибудь творить, зная, что бездарен? Не будь ворона в восторге от своего голоса, она бы и не каркала.

Флавий обернулся к говорящему, и в глазах его засветилась та тоскливая ненависть, какая бывает только у поэтов, в присутствии которых ругают их стихи.

– Если ты, Помпилиус, утверждаешь, что даже коню понятно, что я не поэт, – заговорил он обиженно, – то ты с конём вполне себе пара. А вот я поэт и не могу по-другому.

– В этом ты подобен мухе, – иронично ответил ему оппонент, – она тоже не может не жужжать и не биться об стекло. Зачем? Ни зачем. Просто иначе не может.

Вот так и ты все бьёшься и бьёшься, даже не осознавая всю пустоту своих действий. Так чем ты от неё отличаешься? Да ничем. По сути, ты просто глупая муха! – довольный найденным сравнением, Помпилиус громко расхохотался.

– Чего ты гогочешь как баран? – не на шутку разъярился поэт, – смешно ему, видите ли. Не нравится мои стихи? Но почему же ты сам ничего не напишешь? Ты не нашего десятка, вот и смеёшься над речами бедных поэтов. Если бы я возлежал рядом с тобой, уже б давно заткнул твою блеялку. Хорош фрукт – сам ничего не может, а ещё смеет издеваться над другими!

Право, меня нелегко рассердить, но в мягком мясе черви заводятся. Пусть я хлебом сыт не буду, если я не сдерживаюсь только ради нашего господина, а то бы я тебе сейчас всыпал. Но все равно, я с тобой ещё повстречаюсь, луковица ты волосатая! Попадись только мне на зубок! Или я себя не знаю, или ты потеряешь охоту насмехаться. Ну, чего ты на меня уставился, как коза на горох?

– Ну полно вам ссориться, перестаньте лучше по-хорошему, – постарался примирить «горячих финских парней» хозяин, – а ты, Флавий, не принимай во зло слова Помпилиуса. Строгая, но беззлобная критика не яд, а лекарство.

– Ты-то, господин, как всегда, проявляешь свою святую доброту, – не согласился с этим утверждением обиженный поэт, – но есть некоторые люди, наглость которых невозможно переносить!

Не лекарство слова его, а стрелы ядовитые. И хотя раны, нанесённые словами, бескровны, но след их очень глубок. И лучшее средство отразить стрелы слов – это пустить в ответ такие же. Ядовитое оружие языка страшится только одного – противоядия, содержащегося в языке другого. Только так можно смирить раздражение опечаленной души.

Если же, в силу необходимости, пришлось смолчать, то подобное молчание только растравляет раны. Ведь волны страдания, поднявшиеся от слов, разгуливаются ещё сильнее, если они не могут освободиться от пены.

– Да что тут такого, если я по вполне естественным причинам обругал его? – также не захотел признавать свою вину оппонент, – что в том, если мы иной раз браним какую-нибудь часть человеческого тела, ногу, например, или горло, или даже голову, когда она слишком часто болит? Разве есть моя вина в том, что некоторые стихи поэтам лучше было сохранять для своего внутреннего употребления?

– Ну все, хватит! – потерял, наконец, терпение хозяин, – а ну замолчите оба, не то станете моими врагами, – и, ставя точку в их перебранке, сменил тему разговора, повернувшись в сторону вновь прибывших гостей.

– Эрик, друг мой, я рад снова тебя видеть, но представь мне своих спутников. Со многими из них я раньше не встречался.

Гном принялся по очереди представлять героев. При каждом новом имени и титуле Марк Амбибул приветственно поднимал руку и молча кивал. Только когда его знакомили с Мариной, многозначительно прокомментировал: «А, та самая».

Когда процесс представления был закончен, он некоторое время молчал, а затем задумчиво, как бы обращаясь сам к себе, произнёс:

– Хотел бы я знать, что ж это за миссия такая, что под твою руку благородные владетели Эрафии пошли? – а затем, встряхнув головой, словно отбрасывая прочь свои мысли, добавил, – но сейчас давайте приступим к обеду, а о делах поговорим после. Таков закон трапезы.

Прокуратор хлопнул в ладоши и тот же час входные двери распахнулись, и в зал было внесено огромное блюдо, на котором лежал изрядной величины кабан с шапкой на голове, державший в зубах две корзиночки из пальмовых веток: одну с оливками, а другую с финиками. Вокруг кабана лежали, как будто присосавшись к вымени, молочные поросята.

Но это было не все. Три мальчика в белых подпоясанных туниках завели трёх белых свиней в намордниках и с колокольчиками на шее, один из них объявил, что это – двухлетка, трёхлетка и шестилетка.