Земля-кормилица Рассказы Очерки

Кажется, что в Клангяй молодежь забыла про веселье. Которое уж лето там не было слышно ни хоровой жатвенной песни, ни хватающих за сердце звуков кларнета Якубаускаса. Почил музыкант на приходском кладбище.

Когда темнело ввечеру — здесь нависла такая глухая тишина, что даже филин не осмеливался вопить. Редко теперь зажигаются огоньки по избам, а если сверкнет где одиноко, как волчий глаз в ночи, то скоро и опять угасает.

Только на краю поля попрежнему стоял явор, искалеченный молнией, ободранный вихрями, словно староста вымершей деревни, и неизвестно, о чем размышлял.

Молодые, сильные, работящие парни и девки, в поисках сытного куска, разбрелись по городам, фабрикам, по чужим сторонам или же безвременно ушли в землю.

Повсюду по дворам разваливались пустые хлева, амбары, зарастали поля. Такое же зрелище открывалось и из окон Тарутиса.

Хворавшая зимой Моника по весне как будто поправилась, но после припадка она слегла и больше уж не переступала через порог своей избы. Долгое время ее внутренности терзали боли, словно пронзительные ветры пробрались в ветви бесплодного дерева. Во время болезни она, как заботливая хорошая хозяйка, сама себе заготовила могильные одеяния и приготовилась в дальний путь. Нельзя было ее успокоить. Нет, уж недолго она будет жить, не будет больше ходить по этим тропкам.

Когда Моника начала слабеть, таять, Юрас не отходил от ее кровати. Много часов провели они вдвоем, глядя друг на друга, держась за руки, как в дни ее первых родов.

— И почему это мне хочется сегодня креститься, Юрас… все подымается и подымается рука. Не дождусь уж я утра, — говорила она.

— Дождешься, Моникуте! Поживешь еще! Вместе в поле выйдем… — не знал муж, как ее утешить.

Это было на седьмой день после припадка: у Моники отнялась правая рука. Она уже не могла повернуться на другой бок и все плакала.

— Если уж меня так свернуло, лучше сегодня же умереть…

Последнюю ночь она все говорила: спрашивала, светает ли, настало ли утро, а когда пропели вторые петухи, и голос ее стал чуть слышен. Потом, совсем как тогда, во время родов, она испуганно позвала мужа, несколько раз мучительно вскрикнула, закрыла глаза и чуть слышным, но певучим голосом сказала:

— Жаворонки заливаются…

На пробудившихся полях щебетали птицы. Ночные тени сошли с ее лица, которое было теперь бело, как только что расколотое дерево. Она еще боролась, еще ловила воздух, желая что-то сказать и, побежденная, покорилась, с болезненной складкой на лбу.

Юрас наклонился поправить ее голову на подушке и вздрогнул: холод уже разливался по ее телу.

Мужа поразила эта простота смерти: она угасла на его руках.

Когда солнце взошло, умершая потемнела, ввалились щеки. Юрас взял ее руки, сложил на груди одну к другой — добрые работящие руки, столько испытавшие, так много натрудившиеся, ласкавшие его.

Юрас закопал ее там же, где покоились их дети, той самой лопатой, которой когда-то окопал первый межевой столб на барском поле… Между Моникой и детьми осталось и для Юраса свободное местечко в песке. Опять шли дни пахоты и летней страды, объятые глубокой печалью.

Юрасу казалось, что в конце концов у него отняли все самое дорогое.

Как его подстреленный пес, он со временем зализал свои раны, излечил их.

Прошел год. Холмы, ложбины и овраги горели яркими красками только что возвратившейся весны. Только там, где прошла холодная, пронизывающая зима, могло явиться такое чудо: невидимая рука украсила травами и цветами недавно насыпанные могилы.

Как-то весенним днем дошла до Клангяй весть, взволновавшая всех новоселов: вся Сувалкия от Немана до Пруссии клокочет и кипит. Крестьяне восстали против господской власти. На всех дорогах и большаках они выставили заставы, заняли волостные правления и собираются в отряды, чтобы итти на Каунас.

Тарутис, бросив все, помчался в местечко. В этот же день в Клангяй уже был свой стачечный комитет.

— Ни зерна хлеба, ни капли молока в город! — объявил Юрас. Доброволец был первым в этой новой борьбе за землю, за хлеб.

1935

РАССКАЗЫ

СУПЕРФОСФАТ

Перевод под ред. З. Шишовой

Пашни чернеют, выставив локти из последнего талого снега. Ветер, как смычком, пиликает по стеблям метлицы и разносит по полям печальную песню болота.

Небо хмурое, почки на деревьях еще не распустились, леса пустынны.

У самого края болота протянулась деревушка Сармантай. Растительность здесь скудная, лето не приносит урожая, кругом болота да болота… В мае зацветает метлица, мхи пестреют, ягоды усыпают можжевельник. Но рожь, яровые родятся здесь плохо.

Невдалеке от деревни день-деньской шумит панский лес. Так с дождиком, с причитаниями ветра, с цветением можжевельника бежит по болоту время.

Еще день-другой, и скользкие почки плакучей ольхи наполнят воздух запахами и, разодрав свои желтые губы, смоченные дождем, словно улыбаясь сквозь слезы, зашепчутся о весне.