Земля-кормилица Рассказы Очерки

— Все от этих тягот непосильных, девонька, — утешала соседку Моника: — от забот и дурь всякая в голову лезет. Вот несколько лет назад, когда все в Бразилию тронулись, и со мной и с Юрасом такое было. Покой потеряли, места себе не находили, вот пропали — и все тут. Потом, девонька, и сынок у нас умер, и с молотка, вишь, продают, а ведь все вытерпели, все перенесли. Такая наша доля. Твой очень уж к сердцу все принимает, вроде меня.

Юрас заходил присмотреть за Балтрамеюсом. Несколько вечеров подряд он просидел у Линкуса и развлекал его веселыми рассказами. К Балтрамеюсу опять вернулось состояние разумного здорового человека, хотя тоска так его и не покидала.

Раз ночью он захотел проводить домой Юраса. Зима еще не кончилась, но оттепель уже предвещала близость весны.

— Вот, кажись, как широко. Иди, и конца, краю не видать. Вон, звездочки!.. А нет жизни! — заговорил Линкус.

— Как так нет?

— Сам видишь. Напрасно ты утешаешь меня, Юрас. Думаешь, я от блажи рассудка лишился… Не думал я, что доживу до таких дней, когда и соли мне не на что будет купить…

— Да полно, Балтрук! Вбил ты себе в голову, так тебе и кажется, что ты самый несчастный. А сколько людей под мостами ночуют, сколько в болезнях от голода и холода пропадают в эту минуту. Почитай газету — миллионы с голоду умирают. Нам с тобой еще хорошо, мы хоть какой-нибудь угол имеем…

И соседи откровенно поведали друг другу свои огорчения.

Давно они так не говорили.

— Был царь, потом немец, голодный год, войны разоряли, а разве не стерпели мы? Перенесем и эти крыжи-кризисы![6] Придет, Балтрук, и наше время…

— А мне не верится. Сколько могу припомнить, все хуже и хуже. Скажи, почему это так, что только копаешься в земле, да веревкой потуже живот стягиваешь. Вот взять хоть тебя: встаёшь ты до света и ночью при огне работаешь, а все увязаешь в нужде. Земли довольно, и рабочих рук хватает, а никому они не нужны. Кто же виноват, Юрас?

— Сами мы виноваты. Неправильно землю поделили. Нам разбили землю на участки, посадили нас голых — всяк за себя — и покинули на произвол судьбы. Разделили наши силы, разогнали, как стадо овец, а потом, как волки, и ну душить нас поодиночке. Не надо было нарезать полоски. Когда без тех межей, без вешек будем жить, рука об руку, душа в душу… одной коммуной, понимаешь, тогда — вот! А пока этак — один наверху сидит, а сотни внизу.

Линкус заметно поправился, рассеялись и его страхи. Где-нибудь в уголке целые дни плёл лапти, корзинку или вырезал ложки и все напевал одну и ту же песенку:

Музыкант-то, видно, прусс,
Что топорщит рыжий ус…

Однажды ненадолго совсем жена оставила Линкуса за резьбой уполовника, а когда вернулась, его уже не нашла. У порога были положены топор, чисто вытертые клумпы, коробка с золой, на ней газета, а на газете фотография ее брата. Она понять не могла, зачем так странно разложил Линкус эти вещи, хотя сердце сразу почуяло. Предугадывая беду, она обыскала дом, заглянула в колодец, побежала к соседям.

Никто не видел, как Балтрамеюс быстрыми шагами ушел по росчисти, где не осталось и следа от векового леса, одни жалкие пни. Он шагал, не зная где он, не понимая, кто его зовет.

На опушку выбежал заяц, молодой, проворный, прислушался, поставив уши, где лают собаки, и опять кинулся в глубь леса. И не понимает зверек, то ли он ослеп, то ли от весенних запахов у него закружилась голова — весь вдруг оцепенел.

Куда ни глянет — такая везде пустота, даже сердце щемит. Ни стволов, ни вершин лесных!..

Уже пустился он было назад, как вдруг что-то блеснуло у него над головой и мгновенно схватило его за горло. Шерсть у четвероногого стала дыбом от страха, — брякнулся он на землю, подпрыгнул, но металлическая петля, устроенная для него человеком, все крепче и крепче сжимала беднягу, пока солнце в небе не сделалось тусклым, малюсеньким и не упало, как снежинка, на землю.

XXI

Юрас проходил через двор. Издалека донеслось до его уха протяжно-печальное погребальное пение. Нестройные голоса плыли над пасмурными полями, то заглушаемые ветром, то снова звуча яснее, и можно было различить имена святых, долженствующих спасти умершего. Вскоре Юрас увидел, как на холм поднялась небольшая толпа. Лучи скользнули мгновенно меж туч, ярко осветили крышу гроба и снова погасли. Нависли густые, набухшие тучи. Певцы все взывали и взывали.

— И много же народу умирает! Каждый день по два, по три покойника провожают, — услышал Юрас, переступая порог своей избы.

— Ксендзам богатая жатва!..

В избе сидело несколько соседей. Пение доносилось и сюда. Соседи глядели в окна, чтобы рассмотреть, кто провожает покойника. Но туман не рассеивался, только с крыш падали звонкие капли и через щели в окнах струился теплый воздух. Клубы табачного дыма лезли в горло маленького Йонукаса, лежавшего на кровати. Ребенок кашлял хрипло, тяжело, как взрослый.

— Не во что ни одеться, ни обуться, и есть нечего — вот и умирают.