Земля-кормилица Рассказы Очерки

— Красивую дочку имеешь, Стасюлене, — говорил начальник, подходя к кучке людей и не зная, как расположить их к себе.

— Дочку имею, да что из этого? С торгов ее не продадите!

Улыбка потускнела на лице начальника. Он покраснел, но все же старался улыбаться. Крестьяне поощряли и подбодряли Стасюлене.

Подошло еще несколько маклаков из дальних сел — зажиточные хуторяне. Все они прибыли участвовать в торгах. Начальник попросил Тарутиса показать свою скотину. Юрас вывел корову, потом овец. Он пытался привязать корову к изгороди.

— Коровушка, тпрусь, тпрусь…

Корова и не собиралась бежать, глядя на собравшихся добрыми, доверчивыми глазами.

Маклаки окружили корову, только шурин Ярмалы осматривал ее издали.

Начальник объявил оценку. Потом повторил ее. Цена была так низка, что крестьяне зашумели.

— Доедим последнее, а там с голоду подохнем! — громко сказала одна из баб. Однако жалостливость была здесь неуместна.

Покупатели щупали, тискали скотину со всех сторон. Начались споры, шум. В глазах у Юраса мелькали лица, платки, шапки…

— Сорок…

Тот же голос повторил это еще несколько раз.

Юрас словно ничего не видел перед собой. Он отвернулся, взгляд его остановился на полуголом сынишке. Мальчик, засунув в рот кулачок, поглядывал то на корову, то на отца.

— Йонук, сбегай к Линкусам, позови мать! — обратился он к мальчику и тотчас сам же подумал, что это лишнее.

— Сорок два! — услышал Тарутис и будто в первый раз увидел начальника, махающего перчатками.

Корову купил не шурин Ярмалы, как все ожидали, а эконом ксендза.

Дошла очередь до остальной скотины. Хозяин последний раз гладил её. За молодых назначили такую цену, словно продавали не животных, а их хвосты.

— Ого! Мне лавочник Бейшке давал вчера за одну щетину больше. Как не стыдно назначать такую цену!

Полицейский, все более горячась от оскорбительных речей и резких слов, вскочил было, но сдержался и спокойным, тихим голосом предупредил:

— Прошу не оскорблять! Мне приказано, понимаете!

Теперь уж в его словах не было того притворного простодушия, которое так резало уши крестьян. Он снова оглядел всех и, заметив, что мужики сразу затихли, заговорил опять весело, как ни в чем не бывало:

— Хозяин, так сколько бы вы хотели получить за коня? Откровенно, прямо, ну?

Юрас молчал. Цену вместо него назначили соседи, и повеселевший полицейский стал попрекать их, что это слишком дорого. За коня долго никто не набавлял цены, и самому полицейскому стало неловко продавать лошадь за бесценок. Он упорно повторял предложенную шурином Ярмалы цену.

— Глядите, как Тарутис держится! А мой-то… Еще пока корову продавали — ничего, а как взнуздали лошадь, чтоб увести — не выдержал. Жеребенок это кругом бегает, да ржет… ведь мать уводили!

Внезапный шум привлек внимание всех. Эконом ксендза бил себя рукою в грудь и запальчиво что-то выкрикивал.

Из толпы крестьян раздались голоса:

— Гоните вон эту поганую жабу!

— Заткни ему глотку!

— Успокойтесь, братцы!

Сама не своя прибежала с сынишкой взволнованная Моника, вышла вперед с мальчиком и, толкая его к полицейскому, повторяла:

— Попроси его, поплачь, может, он оставит. Поцелуй руку.

— Тьфу! Этого еще недоставало. Уходи скорей отсюда, а получишь так, что… — сдержал ее Юрас, и Моника, смутившись, окинув толпу растерянным взглядом, охватив голову руками, бросилась в избу.

Корове накинули на шею веревку и вывели со двора. Теленок выскочил из хлева и стал беспокойно бегать вокруг матери, которая начала бросаться в стороны. Конь тоже бегал по двору, словно его пчёлы жалили. Юрас, не отдавая себе отчета в том, что делает, старался оттащить теленка от коровы. Соседи, словно сконфузившись, смотрели на Тарутиса со стыдом… Каждый чувствовал, что не корову это, не животное из хлева уводят, а что-то близкое, дорогое вырывают с болью из сердца.

Когда участник торгов тащил животное через толпу, большинство не выдержало:

— Оставили бы это человеку… За такие-то деньги купить! Имели бы сердце!

Несколько мужиков стояли, прислонившись у ворот, и не торопились их открывать, дразня покупщика:

— А ну-ка оставляйте лучше, слышь?

— Пустите! — пробрался в толпу покупщик.

— Давай магарыч — тогда откроем. Вишь, захотел с приданым из нашего села улизнуть без выкупа, всухую!

— Видать, с ксендза за каждый хвост получаешь?..

Перед Юрасом, словно в бинокле, промелькнули лица собравшихся, покупщик, пеструшка-корова. Вдруг все это сжалось, отодвинулось на целый километр, потом опять приблизилось. Горло у него перехватило, кровь бросилась в голову, и он подбежал к корове, схватил ее за рога. Крепко упершись в землю, он вскрикнул:

— Не от-дам!

Больше Юрас ничего не сказал. Его голова склонилась, плечи дернулись, но он не плакал. Когда он опять поднял глаза, в них сверкали решимость и угроза.

Зашумели, заволновались крестьяне. Люди вдруг сомкнулись и плотно и густо, слившись в одну темную, непроницаемую стену.

— Иисусе! Стрелять будет! — кричала опрометью бежавшая в сторону дома женщина.

— Пусть! — ответили несколько голосов сразу. — Пусть попробует!

XXII