Земля мечты. Последний сребреник

– Я посмотрю, что смогу сделать, – сказал Пенниман Розе.

Эндрю схватил свой пиджак, надел его.

– Не стоит себя утруждать, – буркнул он. – Тут нет предмета для беспокойства.

Роза опять строго посмотрела на Эндрю.

– Спасибо, – поблагодарила она Пеннимана.

Эндрю начал было снова возражать, но Пенниман очень галантно поцеловал руку Розы и двинулся к двери, а Эндрю при виде этого рукоцелования онемел еще до того, как начал произносить слова, которые в данной обстановке были совсем ни к чему: чем больше он говорил, тем хуже становилась ситуация. Эндрю предпочел бы просто шарахнуть Пеннимана по затылку, но в повадках старика чувствовалось что-то такое, что не позволяло к нему прикоснуться. А может быть, это что-то и пугало Эндрю. Последнюю мысль он сразу же выкинул из головы и нагнулся, чтобы собрать осколки торнадо. А перед тем как Пенниман исчез за дверью, Эндрю услышал его бормотание: «расстроен» и «ничего, успокоится». С этими словами Пенниман исчез, не оставив Эндрю ни малейшего шанса убить его.

Эндрю стоял, уставившись на тыльные стороны своих ладоней, лежащих на барной стойке. Потом он спокойно и неторопливо взял целый торнадо и с силой швырнул в стену. Перечница взорвалась черной крошкой, а плакатик «Я побывал в Канзасе» откололся и закружился на барной стойке, как карусель. Роза уставилась на Эндрю, а он, не поднимая головы, шарахнул по полому керамическому плакатику кулаком, окончательно его уничтожив. Он почувствовал, как осколки вонзились в его кожу, и порадовался этому. Это должно было кое-что продемонстрировать Розе. Что именно, он сказать не мог, а если и мог, то не в полной мере. Для полноты картины он ударил кулаком по одной из деревянных панелей барной стойки с большей силой, чем намеревался. Он поморщился, но так, чтобы Роза не увидела, как кровь из пореза брызнула ему на брюки. Роза молча вышла в ту же дверь, через которую пришла. Эндрю проводил ее взглядом, энергия бешенства покидала его. Он сжал кровоточащую руку другой выше пореза, пошевелил пальцами, проверяя, не сломал ли он их в ярости. Он надеялся, что сломал. Заслужил. Но если сломал, то ему придется следующие шесть недель жить с этим ежедневным напоминанием о своей глупости, а вот этого он не заслужил. Это уже чересчур.

Он вдруг весь обмяк. Вся его ярость вытекла из него, как вода из треснутого кувшина. Ему захотелось броситься за Розой, объяснить свои мотивы. Сделать это было легко. Ведь руку ей целовал Пенниман, а не кто-то другой. Он не мог этого допустить. Это была никакая не галантность, а… извращение. Пенниман смеялся над ними обоими. Смех Эндрю еще мог вынести, он был для этого достаточно силен, но не мог позволить, чтобы скользкий старый кривляка подкатывал таким образом к Розе. Он чуть ли не снова шарахнул кулаком по стойке, но часть пара уже вышла из него. Он был опустошен, выпотрошен. Эндрю опустился на стул и уставился на дверь, ведущую из дома на улицу; все мысли вдруг куда-то выветрились.

* * *

За обедом в тот вечер Роза ни слова не сказала о дневных передрягах. Напротив, она была весела и открыла бутылку испанского шампанского, чему Эндрю крайне обрадовался. Он ждал повода поднять эту тему в разговоре, словно случайно, чтобы перейти к объяснениям. Но, с другой стороны, он знал, что ничего не должен объяснять. Он должен извиняться. Разница между этими двумя понятиями была огромная. Объясняться он был готов, а вот извиняться – увольте.

И вот Роза налила ему уже третий бокал шампанского. Пеннимана не было; миссис Гаммидж была наверху, ела с тетушкой Наоми. Эндрю с Розой ели вдвоем. Такой вид ярости, когда с холодной решимостью крушишь все, что попадается под руку, был совершенно неприемлем для Розы. Она в этом не участвовала. Она не могла это понять, как не мог обитатель тропиков понять, что такое лед, сколько бы ему ни объясняли. Но Эндрю снова и снова донимала потребность объясниться.

Если бы она не была так чертовски обходительна, со своим шампанским и все такое. Она, совершенно очевидно, «забыла обо всем этом», чтобы облегчить ему жизнь. И делала это от души. В ее поведении не было ничего напускного. Просто она, слава богу, была добрым человеком во всех отношениях, но Эндрю от ее доброты чувствовал себя тем хуже.

Потом ему вдруг пришло в голову, что она просто воспользовалась советом Пеннимана – дает ему время успокоиться. Одна эта мысль вызывала у него неприязнь. Одна только мысль о Пеннимане привела его в неистовство. Шампанское вдруг вызвало у него отвращение. То приятное чувство пропорциональности, которое оно давало ему поначалу, исчезло, осталась только тупая боль в голове.