Земля надежды

Она рассмеялась.

— Думаю, ты бы не возражал. Когда завтра тебя примут в племя и ты станешь одним из нас, тогда никто, ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, никогда ничего у тебя не возьмут, даже если будут умирать с голода. Они ведь взяли твои вещи, когда ты был богатым белым чужаком, и теперь все это пропало.

По выражению его лица она поняла, что не до конца убедила Джона.

— А чего бы ты от них хотел? Что бы ты делал со всеми этими вещами здесь, где все, что тебе нужно, ты можешь добыть луком и стрелами, копьем, палкой-мотыжкой, ножом или ловушкой для рыбы?

Джон ненадолго задумался и понял, что его вещи были частью той жизни, которую он оставил позади, частью его старой жизни. И лучше будет, если они пропадут и он позабудет о них, чем они будут стоять в углу нового индейского дома, напоминая о том человеке, каким он был, о той жизни, какой он мог бы жить.

— Прекрасно, — сказал он. — Если Аттон может вернуть эти ружья, он может оставить их себе.

Джон проснулся как раз перед рассветом, почувствовав на плече руку Аттона.

— Проснись, Орел, — прошептал он. — Пойди умойся.

Было очень рано, только мужчины двигались по деревенской улице, как серые тени. Было еще темно, только бледно-серая линия, как пятно побелки над темной массой лесных деревьев, указывала на близость рассвета.

Традескант вошел в воду рядом с Аттоном, повторяя каждое его движение. Сначала аккуратно вымыть лицо — глаза, рот, ноздри и уши. Потом тщательно помыть подмышки, пах, и наконец глубокое погружение в ледяную воду, а в это время потереть грудь, спину, бедра, голени и подошвы. Аттон вынырнул из воды, отплевываясь и отбрасывая назад длинные волосы.

Он побрел к берегу, Джон последовал за ним. На галечном берегу был разложен небольшой костерок, рядом с ним лежала куча крошечных табачных листьев. Аттон взял раковину галиотиса, достал из кучки лист, зажег его от одного из тлеющих угольков и, дуя на искру, пошел назад к реке, неся в вытянутой руке горящий лист и раковину под ним, чтобы собирать священный пепел. Он повернулся к солнцу и пробормотал молитву.

Джон точно скопировал его и тоже произнес нечто очень близкое к молитве, призывая взойти солнце, чтобы олень хорошо ел и был счастлив, чтобы дождь шел и растения росли, чтобы жестокий бог Окии не гневался и чтобы племя легко ступало по земле и хранило любовь матери. Потом Аттон рассыпал пепел и угольки по воде и повернул лицо к берегу. Джон последовал его примеру.

Там ждала Сакаханна, ее лицо было серьезным. Когда Джон подошел к подержанной одежде из оленьих шкур, которую ему дали при появлении в деревне, она молча покачала головой и протянула ему новенькую набедренную повязку из мягкой новой кожи и маленький замшевый фартучек, изящно изукрашенный.

Джон улыбнулся, припомнив ту маленькую индейскую девочку, впервые показавшую ему индейскую одежду, и то, как он не хотел расставаться со своими штанами. Она сощурила глаза, но губы ее не улыбались, она не говорила ни слова. Момент был слишком торжественным для слов.

Джон шагнул вперед и позволил одеть его так, как она хотела, затем позволил ей и Муссис разрисовать его красной мазью из медвежьего жира так, что кожа стала такой же красной в сером сумраке рассвета, как их собственная.

Из деревни доносился грохот барабанов, рассыпавшийся постоянным, настойчивым ритмом.

— Пора, — сказал Аттон. — Пошли, Орел. Настало твое время.

Джон повернулся, ожидая увидеть смеющееся лицо Аттона, произнесшего это имя, но взгляд воина был непоколебимым, а лицо — торжественно мрачным. Не было даже намека на улыбку.

— Мое время? — неловко переспросил Джон.

Сакаханна повернулась и пошла к деревне впереди них, но, когда они подошли к танцевальному кругу, она отстала и присоединилась к толпе женщин, ждавших в сторонке. Они окружили ее, взявшись за руки, и теперь она была в центре круга из женщин, соединивших руки, как сельский танцор в центре хоровода.

Джон оказался окруженным воинами, его вчерашними друзьями. Но никто из них не приветствовал его улыбкой. Их лица были неподвижными и твердыми, будто вырезанными из мореной древесины. Джон переводил взгляд с одного лица на другое. Они больше не казались друзьями, они казались скорее врагами.

Занавесь на двери в вигвам вождя откинулась, и старик вышел. Он был одет в костюм, вселяющий ужас, целиком сделанный из птичьих перьев, сшитых между собой так искусно, что Джон не мог заметить ни швов, ни ткани. Вождь выглядел как человек, превратившийся в темную, лоснящуюся птицу, он вышагивал на длинных ногах высокомерной поступью брезгливой цапли. За ним шли двое других старейшин в черных накидках, на которых поблескивали агатовые бусины. Накидки, увешанные амулетами и ожерельями из меди и раковин галиотиса, позвякивали при ходьбе.