Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века

Я очень любила играть в гоев. Боюсь, мне нравилось всё, что было немного рискованно. Особенно мне нравилось быть телом на похоронах гоев. Я лежала на двух стульях, и мои подружки в одолженных шалях и ситцевых платьях, с распущенными волосами и подсвечниками в руках, расхаживали вокруг меня, пели неземные песни и стонали до тех пор, пока сами не пугались. Когда я лежала там, покрытая черной тканью, я чувствовала себя мертвее мёртвой, а мои подружки были нечестивыми священниками в роскошных одеяниях из бархата, шелка и золота. Их подсвечники были епископскими посохами, которые использовались в христианских похоронных процессиях, а их песнопения были отвратительными заклинаниями, обращёнными к заклятому врагу – христианскому Богу с ужасных икон. Когда я представляла себе толпы людей с непокрытой головой, идущих на мои похороны, мороз пробегал у меня по коже не потому, что меня вот-вот похоронят, а потому что люди крестились. Но наша процессия всегда останавливалась за пределами церкви, потому что мы не осмеливались преступать этот проклятый порог даже в наших фантазиях. Кроме того, никто из нас никогда не был внутри, – не дай Бог! – так что мы не знали, что происходило дальше.

Когда я восставала из мёртвых, я действительно была призраком. Я чувствовала себя нереальной, потерянной и отвратительной. Не думаю, что мы, девочки, сильно нравились друг другу после похорон. Так или иначе, в тот же день мы больше вместе не играли, а если и играли, то вскоре ссорились. Унаследованные нами ужас и ненависть настолько овладели нашими детскими умами, что даже инсценировка христианской процессии в игре заставляла нас чувствовать взаимное отвращение, как будто мы склоняли друг друга к греху.

Чаще всего мы собирались в нашем доме. В Шаббат мы, конечно, воздерживались от игры в солдатики и тому подобного, но мы прекрасно проводили время – гуляли парами в наших лучших платьях, шептали друг другу на ушко секреты и рассказывали истории. В нашем кругу ходило несколько историй, я не помню, откуда мы их узнали, но мы рассказывали их снова и снова. Гутке знала самую лучшую историю. Она рассказывала историю об Аладдине и Волшебной Лампе, и делала это очень хорошо. Это была её история, и никто больше не пытался её рассказывать, хотя я, например, вскоре выучила её наизусть. Знаменитая сказка в интерпретации Гутке была не похожа ни на одну из версий, что я читала с тех пор, но по сути это была история об Аладдине, так что я смогла узнать её позже, когда она встретилась мне в книге. Названия, события и «местный колорит» были слегка ивритизированы, но такие сверхъестественные чудеса, как пещеры с сокровищами, сады с драгоценными камнями, джины, принцессы, и всё остальное, от этого ничуть не пострадали. Гутке растягивала историю на весь день, и даже в сотый раз мы слушали её как заворожённые. Было и несколько других историй, позже я узнала в них сказки Братьев Гримм или Андерсена, но по большей части истории, которые мы рассказывали, были мрачными и лишёнными воображения, это были те страшилки, которыми нас пугали няни, чтобы мы хорошо себя вели.

Иногда мы весь день танцевали. Танцуя, мы напевали мелодию, или кто-то дул на расческу* через приложенную к её зубьям бумажку, игру на расческе не стоит недооценивать, когда нет другой музыки. Мы умели танцевать польку и вальс, мазурку, кадриль, лансье и ещё несколько модных танцев. Мы без колебаний изобретали новые шаги или фигуры и никогда не останавливались, пока не валились с ног от усталости. Я была одной из самых восторженных танцовщиц. Я танцевала до тех пор, пока мне не начинало казаться, что я могу летать.

Иногда мы садились кругом и пели все песни, которые знали. Никого из нас пению не учили, нот мы и в глаза никогда не видели, но некоторые из нас могли спеть любую мелодию из когда-либо услышанных в Полоцке, другие отставали на пол такта. Мне нравилось такое пение. У нас были песни на иврите, еврейские песни, и русские, торжественные песни, и весёлые песни, и песни, непригодные для детей, но звучащие достаточно безобидно из наших невинных уст. Я наслаждалась игрой настроений в этих песнях – мне нравилось, когда меня сначала терзали, а через мгновение щекотали. Я вкладывала в пение всю душу, что было справедливо, поскольку в плане голоса я мало что могла предложить.