Когда моя мать услышала о моём злоключении, она тоже рассмеялась, но по-другому, и я рассмеялась вместе с ней.
Вот так я помогала по хозяйству и в делах. Я надеюсь, это не выглядит так, будто я не принимала нашу ситуацию близко к сердцу, потому что я принимала, только по-своему. Даже такой праздной мечтательнице, как я, было ясно, что мы живем на подаяния наших друзей, и этого нам едва хватает. Из писем моего отца было ясно, что ему едва самому хватает на жизнь в Америке, так что шансов присоединиться к нему в ближайшем будущем у нас нет. Я всё это понимала, но считала временным, и находила утешение в том, чтобы писать отцу длинные письма – настоящие, на этот раз мои собственные письма, а не копии с образца реба Исайи – письма, которыми отец дорожил долгие годы.
В качестве примера того, что я по-своему сопереживала нашей беде, я вспоминаю тот день, когда на наше домашнее имущество был наложен арест за долги. У нас было много долгов, но причина, по которой суровый кредитор натравил на нас законников, на этот раз была не в нас. Иск был предъявлен семье, которой моя мать сдала в субаренду две из трёх наших комнат, обставленных её собственными вещами. Полицейские, которые налетели на нас без предупреждения, как это у них принято, не задавали вопросов и не обращали внимания на объяснения. Они опечатали каждый сломанный стул и треснувший кувшин в доме, да-да, каждую выцветшую юбку, найденную в шкафу. Все эти вещи, включающие как всё наше имущество, так и всё имущество наших жильцов, вскоре будут вывезены и проданы на аукционе в пользу кредитора.
Сломанные стулья и выцветшие юбки, когда они – это последнее, что у вас осталось, имеют исключительную ценность в глазах владельца. Всё время, пока полицейские были в доме, мама не находила себе места, рыдая без памяти. Испуганные дети плакали. Наши соседи собрались, чтобы погоревать о нашем несчастье. И надо всем этим навис тот особенный ужас, который испытывают только евреи в России, когда в их дома вторгаются агенты правительства.
В тот момент я испытывала страх, он был в сердце каждого из присутствующих там. Это был отвратительный, гнетущий страх. Я ушла в тихий уголок, чтобы с ним совладать. У меня не было склонности плакать, но мне нужно было облечь свои мысли в слова. Я повторяла себе, что всё проблемы были от денег. Кто-то хотел получить деньги от нашего жильца, которому нечего было дать. Нашу мебель должны были продать, чтобы заработать деньги. Это была ошибка, но полицейские не хотели верить моей матери. Всё-таки, дело было только в деньгах. Никто не умер, никто не был болен. Всё дело было в
Я едва сдерживаю смех. Из всех наших земных благ наша соседка решила спасти мятую шляпную коробку, в которой с лучших времён моей матери лежит изъеденный молью капор! И я смеюсь не только от веселья, но и оттого, что на сердце легко. Ибо мне удалось свести нашу катастрофу к простейшим понятиям, и я пришла к выводу, что это всего лишь пустяк, а не вопрос жизни и смерти.
Я ничего не могла с этим поделать. Так я это воспринимала.
Я уверена, что я так же сильно, как и остальные, старалась подготовиться к жизни в Америке на основе рекомендаций, изложенных в письмах моего отца. В Америке, писал он, нет ничего постыдного в том, чтобы заниматься ремеслом. Рабочие и капиталисты равны. Работодатель обращается к работнику на вы, а не на ты. И сапожника и учителя называют одинаково – «Мистер». И все дети, мальчики и девочки, евреи и гои, ходят в школу! Стоит лишь попросить, и мы получим образование, и обретём финансовую независимость, как только будем к этому готовы. Он хотел, чтобы нас с Фетчке обучили какому-то ремеслу, поэтому моя сестра была отдана на обучение портнихе, а я – модистке.
Фетчке, естественно, преуспела, а я, конечно же, нет. Моя сестра сумела научиться ремеслу, даже несмотря на то, что большую часть времени у портнихи ей приходилось подметать пол, выполнять поручения и присматривать за малышами – это обычные занятия подмастерья в любом ремесле.