Земля, омытая кровью

Южная пристань приобретала для нас все большее значение. На берегу в районе Станички почти не утихали взрывы снарядов и бомб. Эта часть берега просматривалась противником. Враг, пристреляв тут все дороги и тропы, свирепствовал. Однажды Красников связался по телефону с полковником Потаповым, чтобы выяснить обстановку на его участке, и узнал о тяжелых последствиях очередного воздушного налета врага. Бомбовым ударом был выведен из строя эвакоотряд санитарного отдела Черноморского флота. Погибло больше половины команды, отправлявшей раненых на Большую землю.

А на другой день гитлеровцы совершили массированный налет на пристань в Станичке. Огнем артиллерии и авиации она была разрушена.

Пристань под Новороссийском была нам очень нужна, и там снова начались восстановительные работы, но пока для новых десантных подкреплений и для эвакуации раненых оставался один путь — через нашу Южную пристань.

Между тем гарнизон Мысхако разрастался. Советское командование принимало меры к быстрейшему освобождению Новороссийска. В середине февраля приказом командующего Черноморской группой войск 18–я армия была преобразована в 18–ю десантную. Она получила задачу вести наступление одновременно северо — восточнее Новороссийска и на Мысхако. Несколько позже на Малой земле была образована десантная группа войск 18–й армии. Ее возглавил заместитель командующего армией генерал — майор А. А. Гречкин. Он прибыл на Малую землю и вместе со штабом 20–го десантного корпуса разместился восточнее совхоза Мысхако в капонире стоявшей тут раньше батареи береговой обороны.

Теперь наша бригада вошла в состав 20–го стрелкового корпуса. Командиром его стал полковник Д. В. Гордеев.

На Малую землю продолжали прибывать части нового соединения. К концу февраля высадились части 16–го стрелкового корпуса под командованием генерал — майора Перекрестова. Накапливались резервы для штурма Новороссийска. Впрочем, в резерве прибывавшие на Мысхако части не сидели, а сразу вступали в бои. Пополняясь, войска тут же редели. Иногда за день приходилось эвакуировать с Мысхако несколько сот раненых.

На пристани нередко случались заторы, создавались пробки. Крутой берег защищал ее от вражеской артиллерии, но не мог укрыть от воздушных налетов. Сюда повадились фашистские «мессершмитты», «хейнкели», «Ю–88». Зенитная оборона у нас на Мысхако была не сильна, не всегда поспевали на выручку и наши истребители. И вот корабли с очередным десантным отрядом оказывались под ударами с воздуха, разгружались среди разрывов бомб. Не обходилось, конечно, без жертв. Некоторые корабли, не высадив войска, поворачивали назад в море. Случалось, что высадке войск мешала и штормовая погода, транспорты не могли приблизиться к причалу. А на берегу скапливались раненые, ожидающие эвакуации. Некоторые из них ждали тут своей очереди на посадку по двое — трое суток.

Мы устроили на пологой полоске берега под обрывом, чуть в стороне от пристани, эвакопункт — если можно так назвать открытую площадку, устланную сеном и соломой. Кроме подстилки, тут ничего не было. Рыжов, взявший эвакуацию раненых под свой контроль, однажды передал мне чью — то невеселую шутку:

— Попали мы в больницу для спартанцев. Под тобой солома, над тобой чистое небо, сбоку ветерок…

А ветерок с моря дул нередко свирепый, и хотя в общем тот февраль на Черноморском побережье был не морозным, ночлег на берегу не сулил ничего хорошего, особенно раненым, ослабевшим. Они ведь не могли, как бойцы, замерзшие в окопах, вскочить и разогреться, бегая и прыгая.

Медицинские работники, дежурившие на эвакопункте, добывали у хозяйственников при помощи Рыжова одеяла и плащ — палатки, чтобы укрывать раненых, стараясь согреть их горячей пищей, чаем. И все посматривали на море с одной думой: скоро ли придут суда, удастся ли отправиться на Большую землю сегодня? Как только к берегу подходило судно, раненые, способные двигаться, собирались у самой пристани и нетерпеливо ждали конца разгрузки, чтобы идти на посадку.

В один из последних дней февраля я отправился посмотреть, как идут на пристани разгрузка судов и эвакуация раненых. На берегу увидел перевитых повязками моряков из 144–го батальона. С ними были военврач Пестряков и санинструктор Нино Хуциашвили.

Алексей Пестряков с профессиональным хладнокровием врача сказал:

— Вчера много наших погибло. Много тяжелых ран. Решил сам проводить и посадить людей на суда. Удастся ли только сегодня?

Мы посмотрели на причалы. Там разгружались сейнер и два катера. Раненых же оставалось сравнительно немного — больше трехсот человек удалось эвакуировать ночью.

Близился полдень. Рассеялся туман, и над морем засверкало солнце. На берегу сразу стало веселее. Искрились в лучах гребни волн и прибрежные камни. Радовались солнцу и теплу продрогшие люди.

Я подошел к группе раненых, завел разговор. Узнал среди них азербайджанца Гусейна Абдулаева — хорошего бойца, агитатора. У него были перевязаны голова и рука.

— Не повезло? — с сочувствием говорю ему.

— Да, товарищ полковник, — вздыхает Абдулаев. — Досадно, мало я еще фашистов перебил.