Земля под копытами

…Волк царапнул асфальт — он был холодный, мокрый, но в подушечках под когтями волка чувствительно жгло, будто попал на тлеющий торфяник. Огнем дохнуло от каменных стен, от бетонных столбов, меж которыми болтались веревки для белья, от желтого неба. Огонь этот занимался в теле возбужденного желанием волка, жег и волновал его. Зверь закружил по пятачку двора, ловя кончик собственного хвоста, все быстрее и быстрее. Вдруг он замер, подняв голову, — ветер, бежавший по небу, покрытому тучами, принес далекий призыв: низкий протяжный вой волчицы.

Волк оскалился, прыгнул в сторону леса и понесся мимо фанерной дачки, мимо коллективных садов, через картофельное поле и стернище — уже знакомой со вчерашней ночи дорогой. Волчица стояла на пригорке, у леса, и, задрав голову, выла на звезды. Кожана лбу волка дернулась, уши прижались, тело вытянулось и в лете едва касалось лапами земли. Он раскрыл пасть, чтобы отозваться волчице радостным возбужденным визгом, но волка опередили. Певучий тенор переярка нежно прозвучал с опушки, и синяя длинная тень мелькнула наперерез волку, сверкнув жаринками глаз. Переярок выписал вокруг волчицы круг и потянулся к ней. Волчица огрызнулась, села съежившись.

Шерсть на загривке волка поднялась, клыки обнажились. Он перелетел через ров, отделявший лес от поля, и стал возле волчицы. Волчица шевельнула ушами, приветствуя его. Переярок отскочил в сторону и лег, положив голову на лапы и не сводя с волчицы пылающих глаз. Волк щелкнул зубами, одним прыжком достиг переярка и подмял его. С глухим рычанием, приходя в ярость от собственной силы и беззащитности врага, он рвал волчонка. Привлеченная запахом крови, волчица неторопливо закружила вокруг них. Переярок вырвался из-под волка, тень его мелькнула с пригорка, перелетела через ров и растаяла в ночном тумане.

Волк не преследовал соперника — дух волчицы сладко туманил ему голову. Он припал к земле и напряженно следил за каждым движением волчицы. Она прижала уши, выгнула спину и крутнула хвостом. Огненная волна зарождалась в глубине страстного волчьего тела, чтобы выплеснуться на волю ослепительным, как близкий выстрел, пламенем.

И в эту минуту за соснами, в лесном хуторке, вещая зарю, засурмили петухи…

Я поднял тяжелые веки: в утреннем сумраке надо мной с метлой в руках стоял дворник:

— Что, немного перебрали, молодой человек?

Голова и вправду гудела, как с большого похмелья. Я молча поднялся с досок и потащил свое чужое, опротивевшее мне тело наверх — досыпать.

Глава девятая

Проснувшись, я завернулся в покрывало и подошел к окну. Ярко светило солнце. Мне было видно, как под молодыми деревьями в садиках возились с граблями и лопатами владельцы дачек; немного ближе, возле гастронома, толпились мужчины, мимо них семенили женщины с авоськами и хозяйственными сумками; на другой стороне улицы таксист менял колесо — он стоял на коленях возле машины и завинчивал гайки. Я взглянул на часы: было начало одиннадцатого! Лихорадочно стал одеваться, но вспомнил, что сегодня суббота, и вернулся в постель. Впереди был весь выходной — пропасть свободного времени.

Я лежал и меланхолически думал о Вике, и губы мои растягивались до ушей. Все же я был к ней неравнодушен. И тут я спросил себя: а если бы Вика не была директорской дочкой, она точно так же привлекла бы меня? Я подумал и чистосердечно ответил себе: нет.

Года два назад я чуть не женился на студентке, проходившей практику в конторе. Где она теперь? Я ей нравился, да и мне девушка была небезразлична: хорошенькая, к тому же единственная дочка родителей-архитекторов, имевших прекрасную трехкомнатную квартиру, дачу на Русановских садах и деньги, собранные на машину. Тогда я так мало требовал от жизни, лишь бы было уютно, тепло и сытно. Меня привлекала постоянная прописка в Киеве, крыша над головой, цветной телевизор и вкусные пироги, которые умела печь будущая теща. Сладкое тесто я любил. Тогда. Теперь я больше всего люблю мясо. Мы уже подали заявление в загс, когда родители невесты начали во мне сомневаться. Отец объявил, что не пропишет зятя у себя, пусть молодые снимают комнатку где-нибудь на окраине города, начинают с нуля; он тоже, мол, начинал с нуля, сам пробивался, трудности закаляют. Меня такое заявление ошеломило. До сих пор практикантка была мила мне, но при мысли, что придется несколько лет скитаться с женой (а вдруг еще и с ребенком?) по чужим углам, собирать на первую чашку, на первую сковородку, на первую пеленку, я трезвел, моя влюбленность в нее катастрофически улетучивалась. Я не хотел хомута, который зовется житейскими трудностями, лучше век вековать холостяком. Я никогда не любил лежать на жестком. Я никогда не любил стеснять себя. Немедленно попросился в отпуск и на месяц исчез из Киева. В конторе о нашем романе никто не знал, практика у дочки архитектора кончилась, и все поросло травой забвенья.