Земля под копытами

Пыль от крыльев — коромыслом, где какая соринка или бумажка была — поднялась и понеслась, я потом неделю цельную не подметала. Только вот крыльями машет, подскакивает на трибуне, а взлететь не может. А телефон заливается, ровно подгоняет Сластиона, пятки жжет: скорей, скорей! Он прыг с трибуны и ко мне — за десяткой, про которую я уже рассказывала. А крылья по земле тянутся.

— Ты, гражданка, — говорит, — тенденций в душе не имей, будто не верну. Вышлю спецкурьером, только прибуду на место и должность займу.

— Дело-то неверное. Высоко взлетишь, Македонович, — высоко падать.

— В разрезе перспектив я буду там по высшей категории.

А по высшей категории разве не падают, думаю себе. Еще как! После войны у меня директор кирпичного завода квартировал, паек ему по высшей категории шел. Так поднабрался тот директор как-то и давай ко мне подкатываться. А я смолоду не любила того, чтоб в нетверёзом виде, да как пугану его — вверх тормашками с печи летел, ногу сломал, два месяца в гипсе пролежал, и с директоров сняли его, хоть и справку сам себе написал, что, мол, при исполнении служебных обязанностей. Хотела рассказать Сластиону про директора, я такая, ежели что придет в голову, дышать не могу, пока не расскажу, но он десятку взял — и рысью через дорогу, в колхозный двор. Где бежал, следов ног на песке не оставил.

Кузнец из мастерской выглянул, куда, спрашивает, лететь собрался, Македонович? Сластион только вверх пальцем показал, не остановился. Все бегом, мимо кузницы, весовой и прямиком через бурьян — к сенажной башне. А на башне лестница железная аж до самой маковки. Йоська ухватился за перекладину и полез. Вот, думаю, как знал, зачем строил, а его еще за эту башню колошматили…

Солнышко уже за ферму садилось. Железную крышу в розовый цвет покрасило, и крылья Сластионовы на солнце из белых розовыми стали. Лысинка на голове и та розовела, как фонарик на бакене. Никогда еще таким красивым Македоновича не видела. Гляжу и думаю: вот сильно захотел человек полететь — и крылья выросли. А я после войны мечтала на киномеханика учиться, чтоб каждый вечер кино смотреть, да председатель колхоза на курсы не пустил, некому было на свиноферме работать. Значит, плохо хотела, потому и не отпустил. А если бы, как Сластион, — никому не удержать.

Влез он на самый верх, стал на край крыши, крылья расправил, оттолкнулся ногами — и в воздух. Ему бы чуток повыше, чтоб высоту набрать. А тут, хоть крыльями и машет что есть мочи, а живот книзу тянет. Я уж и не верила, что полетит, — снижаться он стал. Но над кузницей выровнялся и снова высоту набрал. Вот уже наш Македонович выше клуба, выше тополей в саду, выше ласточек — у меня в голове закружилось, а как ему! Описал круг над селом, будто прощался, и все выше, выше, пока чуть заметной для глаз точкой не стал, птицей небесной, а вскорости и вовсе растаял в розовом от солнца небе. Тут только вспомнила я про свой ситчик — глядь на часы, лавка уже закрылась. Волоку в клуб трибуну, не стоять же ей на крыльце, — скоро директор появится, а он у нас строгий, — волоку и ругаю себя: нужны они мне, Сластионовы летания, столько времени на него сгубила!

Рано, только рассвело, бегу в лавку, чтоб первой быть, ситчик свой захватить. Хвалюсь девчатам: «Йоська Македонович вчера полетели, взяли их вверх наконец». А они сразу список должников из-под прилавка, не задолжал ли. Нет, говорят, не брал в долг. Это только я дура — десятку на ветер кинула. Еще и смеются, кому расскажу. В груди теснит, как вспомню, да разве воротишь…

29

Видеть не видела, а голос Йосипа Македоновича мне был. Сижу я на делянке своей, на самом краю, а делянка моя на холме. И коза Мура возле меня пасется, травку жует. Сижу, фасоль в подол лущу. Нигде никогошеньки, все на бураках, каждому хочется побольше до морозов успеть. Тут мне голос и явился. Ничего не выдумываю, рассказываю от души, как было.

— Как живете, бабка? — вроде над головой кто сказал. Подняла я глаза, а делянка высоко, небо близехонько. Гляжу — круги по небу, будто по воде от камня. И больше ничего.

— Как в сказке: чем дальше, тем страшнее, господи, — отвечаю. — Тяжко по свету старой да никчемной ходить. Сделал бы ты, боже, чтоб мне сначала все начать, так быстро жизнь людская проходит…

— Бога на данном этапе нет, а ты, бабка — старорежимная, ежели религиозные пережитки в себе никак не ликвидируешь. Нашла кого поминать! Может, я достойнее твоего бога!..

— А кто ж ты такой будешь, что с неба говоришь?

— Земляк ваш, Йосип Македонович Сластион.

— И где ж ты теперь находишься, Македонович?

— Нахожусь наверху.

— Так ты и теперь при авторитете?

— А как же! Указываю, куда, кому идти или ехать, на ответственном перекрестке столбом стою, а скоро обещали повысить на должность светофора…

— А ежели ты в таком большом авторитете, так пособи моему горю — достань шиферу на сарай. Сельсовет на хату помог, а сарайчик, говорят, подождет. А как подождет, у моей козы вон после каждого дождя — потоп.

— Вопрос этот я решу, с тебя магарыч. Сколько надо шиферу, бабка?