Земля под копытами

— На все деньги, — и положила на колени платочек, в котором у меня пенсия. Как завихрится, как поднимет мои деньги из платочка, и все выше, выше несет, будто листочки с дерева, я только их глазами проводила.

— Теперь, бабуся, идите за магарычем. Вареников наварите, сала прихватите, чесноку и бутылку самогона. Я тут, вверху, хоть и на деликатесной группе, а по всему родному соскучился…

Наварила я вареников со сливами, сала нарезала, чесночку, бутылку прихватила — и на взгорок. Постелила на траву рушничок, вышитый петухами, и все, что принесла, — на рушник. Еще и ножичек с вилкой, чтоб культурно было. Думаю, Йосип Македонович, хоть и сельский, наш, но уже отвыкли небось по-простому, больше по-заграничному. Тут вихрь налетел, подхватил мой магарыч с рушничком, вверх понес, и голос мне с неба:

— Теперь, бабуся, уделю твоему вопросу соответствующее внимание. Что там нового в селе, никто не помер?

— Да вроде живут. А кто помер, уже не вернутся, что говорить об том.

— Иди, бабуся, домой, к утру шифер будет.

Выхожу утром во двор, лежит шифер возле сараюшки. Стала считать и сама себе не верю, вроде арифметику в ликбезе, как орехи, щелкала — восемь штучек. Да я на свою пенсию восемь-то и у спекулянтов куплю, если б не страх, что милиция наскочит. Так у спекулянтов хоть шифер новый, а этот в лишаях и ровно куры на нем ночевали. Вот так землячок родимый, чтоб тебя нелегкий с твоим шифером взял, думаю. А тут и председатель сельсовета во двор: осталось у нас, бабуся, двадцать листов шифера, ни туда, ни сюда, говорит, так мы вам на сарайчик выписали. А мне и на свет глядеть тошно, плачу, про горе свое рассказываю: голос мне был, и я пенсию за восемь листочков старого шифера отдала, за что ж теперь сельсоветовский шифер выкуплю. Только вижу, председатель не верит мне, косо так глядит: вы, говорит, сказок мне не рассказывайте, а если спекулянтов пригреваете — так мы вас еще и в милицию сдадим, нет у нас документа на ваш шифер, краденый он.

И со двора.

Пошла я на свое поле, стала на самом верху и кричу:

— Буду тебя, спекулянт чертов, день и ночь клясть, чтоб не пошли тебе на пользу мои денежки, мои кровные! Забирай назад свой шифер дырявый, отдай пенсию. Магарычем моим можешь подавиться, не обеднею. Драл бы шкуру с тех, у кого отовсюду помощь есть, а что ж ты со старой бабы несчастной последнее дерешь, обдирала ты поганый! Где ты взялся на мою голову со своей помощью, чтоб тебе башку оторвало, чтоб тебя убило и замучило, чтоб ты домой приехал и не застал ни кола ни двора, проклятущая твоя душа!

Так я плакала, как береза по весне, печалилась и кляла, а небо молчало, безъязыкое. Вижу даже, коза смеется, что я перед немыми тучами выступаю и кулаком размахиваю, так ни с чем и побрела домой. Иду, а слезы в три ручья. Возле хаты оглянулась, а солнышко светит, огород, как картинка — прибранный да ухоженный. Гарбузы на черной земле, как золото, сияют, в кучу их сложила, а в погреб еще не убрала. Бураки из земли лезут, сами в руки так и просятся. Огляделась и подумала: возраст у меня какой, день лишний судьба тебе дала, так радуйся. А я из-за каких-то листов шифера убиваюсь. Улыбнулась сама себе: жизнь она, как Днепро, трудится, там возьмет, а там положит, и все между двух берегов, никуда не денешься.

И мир для меня внове показался.

30

Да пусть себе летает на здоровье, только б не догадался, как сесть! Не знаю, где он, и знать не хочу, а кому нужно — пусть ищут.

Было одно письмецо от него, было. Еще осенью. Листва уже облетела, а тут ветер поднялся, осокорь весь ободрал и охапку листьев на меня сыпанул. А я бураки на огороде копала: разогнулась, отряхнулась — в листьях по колено, как в золоте. Гляжу, конверт к ногам жмется. Будто с неба упал. Я так думаю: может, почтальон меж досок забора вместе с газетами сунул, а ветром вырвало и принесло на огород. Только таких конвертов не продают на почте: весь белый, блестящий, с сургучами, казенный конверт. Может, какое государственное письмо, соображаю, Йоське моему, по бывшим его жалобам. Да нет, мое имя на конверте. Ломаю сургучную печать, а в конверте голубой листок, на сотенную похож, а на том голубом листке черным чернилом написано: «Жди, вернусь, на собственной машине, с мешком денег. Твой Йоська». И рука вроде Йоськина, только расписываться он стал иначе, наискосок, через весь лист.

Едва я те слова прочитала, как ветер снова накатился, вырвал и конверт, и листок с Йоськиным приветом и покатил по грядке в конец огорода. Я — за письмецом, цепляюсь за ботву. А ветер винтом, винтом, все листики с огорода собрал и в небо завихрил, голым-голо стало на огороде. Вместе с листьями и писулечка улетела в полную неизвестность. И ни словечка больше, ни весточки.

А весной уже слышу — соседка зовет испуганным голосом:

— Сластиониха! Сластиониха! Македонович летит!