Земля под копытами

…Первая мысль, когда она пришла в себя, была: «Господи, на каком я свете?» И вдруг все вспомнилось. Галя лихорадочно забила руками и ногами, выбираясь из-под мертвых тел. Луна ослепила ее, полная, отбеленная, она висела над оврагом, сочувствуя людскому горю и словно спрашивая: есть ли кто живой? Над пропастью стояла тишина, но со стороны Листвина доносился гул одинокой автомашины. Поночивна отползла в сторону и сорвалась, съехала на спине по склону оврага. Сверху долго сыпалась глина, но никто не стрелял, и голосов не было слышно, только все громче ревел мотор. Она вскочила и побежала по дну оврага, цепляясь за корни, падая в ямы и тут же вскакивая, увязая в иле, потому что дно местами было вязкое, поросшее осокой и аиром. Уже и духу не было бежать, грудь онемела, а она все бежала, пока не догнали ее глухие звуки выстрелов. Провалье осталось далеко, Поночивна упала в траву и зарыдала от непереносимой жалости к людям, которые в эти минуты гибли под пулями на краю оврага.

Стрельба прекратилась, а Галя еще долго лежала и всхлипывала, обессиленная, опустошенная, как вымолоченный сноп. К жизни ее вернуло тихое журчание. Казалось, сама земля нашептывает Поночивне что-то ласковое, утешительное. Она подняла голову: пахло свежестью, водой. Теперь только догадалась, что это журчит, падая с обрыва, ключ, и давняя, еще дневная жажда перехватила ей горло. Она поползла на звук воды, как на свет. Ключ едва сочился из глины, но ниже, в углублении, светилось под луной зеркальце воды. Поночивна пила, пила и не могла оторваться. Настоянная на травах вода пахла ее детьми, ее хатой, ее садом, пахла жизнью.

Галя встала на колени и огляделась: она была в Глубоком, где не раз пасла коров и утоляла жажду из этого же ключа. Если быстро идти, через час — и дома. Будить детей не станет, еще напугаешь, передремлет кое-как в пристройке, а уж утром обцелует, обласкает своих ласточек. Тут только почувствовала Галя, что кофта у нее мокрая, липкая. Скосила глаза: вся кофта была в кровавых пятнах. Она сняла кофту и кинула в осоку. Набрала в пригоршни воды и плеснула в лицо, на плечи, на грудь. Вода была холодная, предосенняя и покалывала тело.

Умывшись, она выбралась из оврага и пошла напрямик полем — так было ближе. Облитое лунным светом, белое полотно поля завораживало до головокружения. Смолоду, еще до замужества, Галю в такие лунные ночи тянуло в поле; она выходила за околицу и бродила, прислушиваясь к ночным шорохам, боясь встретиться с живой душой, еще скажут: вот дурочка, по ночам ходит бог знает где. И сейчас она чувствовала лунную ночь как в юности, будто бы жизнь ее начиналась сызнова. Но ее ждали дети… И вот Галя уже бежит, на крыльях летит к ним. У самого села снова свернула в овраг, чтоб на улице не столкнуться с полицаями, по узкой тропке над ручьем проскользнула к своему огороду. Еще никогда не казался он ей таким бесконечно длинным, даже когда картошку копала. На завалинке Галиной хаты, на фоне белой стены, сидела баба Марийка.

— Откуда ты, Галя?

— С того света, бабуся…

КНИГА ВТОРАЯ

1

Все, на что делал ставку в жизненной игре Степан, разваливалось, на глазах шло прахом. Паром сновал по Днепру от берега к берегу день и ночь, как челнок в ткацком станке. На правый берег переправлялись фронтовые тылы; с немецкими обозами без оглядки удирали от красного смерча такие же, как он, Шуляк, старосты, полицаи и разные немецкие подголоски. С мест, что поближе — с Сумщины, Полтавщины, — ехали на добрых, не успевших еще отощать в дороге конях, везли мед, сало, гнали скот, свежевали и запекали в чугунах, останавливаясь в хатах у людей, целых барашков, водка лилась рекой. Кое-кто из беглецов, надеясь еще вернуться в родные места, держался с достоинством, но большинство готовы были локти кусать, что связались с немцами, они откровенно топили свое отчаяние в водке. И тем и другим надо было найти пристанище, обеспечить крышу над головой, ведь осень уже, и хлеба кусок тоже надо было найти — Степан с ног падал от этих забот.

Он не верил уже ни в какие «крепости на Днепре», знал, что скоро сам вот так же будет гнуться под чужим забором, и пытался чем только мог помочь беглецам. А впрочем, Шуляк уже не властвовал в Микуличах безраздельно, как бывало раньше. Здесь появились полевые жандармы — в темных плащах, с блестящими бляхами на груди, а в сборне теперь восседал немецкий военный комендант; староста был у него на побегушках — куда пошлют. Немцы непрерывно требовали хлеба, мяса, требовали и людей — рыть окопы над Днепром.

Шли дожди, а хлеб так и стоял в копнах и скирдах — молотить некому. Как-то ночью у паровика, который крутил молотилку, оказалось разворочено все нутро, а сторож из приймаков-окруженцев исчез вместе с женой. Молотили теперь вручную, но снова забота: кому молотить? Старого и малого — всех сгоняли на окопы, а бабы, которых Степану удавалось захватить поутру, махали цепами, как неживые, работали, как мокрое горит, да и то, пока староста стоял над душой.