Земля под копытами

Забойного скота, кроме коз, в селе не осталось вовсе, а козами немцы брезговали. Солдаты ходили по дворам, вылавливая последних кур. Шуляк поклялся коменданту, что мяса, мол, нет и взять неоткуда. Но в тот же день полевые жандармы нашли вола: его прятал в погребе колхозный пастух. Деда забили прикладами, вола отвели на немецкую кухню, а Шуляка комендант вызвал к себе. Комендант сидел за столом, за которым еще недавно красовался сам Степан. Староста нелепо торчал посреди сборни и мял в руках картуз. Немец через переводчика спросил, есть ли у него дома крепкая веревка. Шуляк радостно и не без гордости ответил:

— Конопляная есть, пан комендант.

— Комендант велит тебе сделать петлю и привязать на груше, — перевел толмач.

Комендант согласно закивал головой, показывая на грушу под окнами. Что поделаешь, Шуляк потрусил в комору и нашел крепкую, с синевой, будто капустой ее натирали, веревку, — выбирать, слава богу, было из чего. Пока вязал петлю да тащил лестницу, чтоб достать до ветки, дождь прекратился, из-за тучи брызнуло солнце. «Этот порядок наведет», — не без зависти думал Шуляк. О немецких порядках он давно был самого высокого мнения. Правда, как покатился немец под горку, так сразу и немецкий порядок изрядно поблек в Степановых глазах. «И все ж правы немцы, — рассуждал он, пробуя, легко ли скользит петля, — наши люди только строгость и разумеют, с ними иначе нельзя».

Степан оглянулся на окна сборни, но комендант с переводчиком уже направлялись к нему. Уголки губ на лице коменданта растянулись в усмешке, а глаза были холодными, и Шуляк испугался. Брезгливо, двумя пальцами комендант взял его под локоть и повел к петле.

— Пан комендант приказывают вам стоять здесь, пока зайдет солнце, и думать, как надо исполнять приказы немецких властей, — сказал переводчик. — А пан комендант пока решат, повесить вас сегодня или…

До захода был еще добрый час. Петля легонько раскачивалась над непокрытой головой Степана, протяни руку и достанешь. По улице от Днепра катились обозы, немцы указывали на Шуляка пальцами и скалили зубы. Подростки, везшие с тока на ферму зерно, испуганно зыркнули на старосту, застывшего под петлей, потом, дружно прыснув в кулаки, погнали своих коней дальше. Прошли несколько парней с лопатами на плечах, возвращались с окопов под охраной чужих полицаев:

— Долго думаете, пан староста!

— Может, помочь?

— Это ему орден такой выдали…

Кто это выкрикивал, Шуляк не разобрал, далеченько было, но крайних приметил. Микулицкие полицаи, поняв, что их старосте приходится туго, разбежались по углам, как мыши. Ни одного сочувственного взгляда не уловил Степан. Хоть бы капля жалости промелькнула в чьих-нибудь глазах. Вот так и погибнет ни за понюх табака, зароют потом, как падло какое, никто и не заплачет, Лиза тоже враг, тоже ненавидит его. Как же дошел он до жизни такой, что вокруг — одни враги? Ну пусть нашим он зад показал, но ведь к немцу-то передом повернулся, стлался по земле, служил, как последний пес, гавкал и кусал, хозяевам руки лизал — и такая благодарность! Тось прав: теперь мы нигде не нужны — ни тут, ни там.

От жалости к себе Шуляк едва не заплакал. Разве что Галя Поночивна пожалела бы его. Если б увидела, вот таким, под петлей, отданным на поругание. На всем свете — одна Галя. Потому что помнит его другим. То, что было между ними, не забывается. Шуляк ухватился за далекое воспоминание, едва ли не единственное в жизни, за что можно теперь ухватиться. Если бы воротить прошлое и начать все сначала! Он бы жил иначе. Хоть, конечно, и перед Галей он виноват, сживал ее со свету, как мог, завидовал, что она легко, безгрешно ходит по земле — вечный укор ему, заноза, колючка в душе. «Но ведь когда я узнал, что Галя жива, что вернулась из Листвина — обрадовался», — пытался оправдаться Степан. Костюк ему донес: Поночивна, мол, из тюрьмы вернулась. Соседям рассказывает — над детьми немцы сжалились. Надо проверить: ведь кто в тюрьму попал — навеки пропал. «Лучше гляди, чтоб люди снопов с поля не таскали! — прикрикнул на него Шуляк. — Отпустили, значит, так надо. У немцев, может, тоже понятие есть — матка, матка, драй киндер…»