Земля под крылом

Отстегиваю ремни и буквально вываливаюсь из кабины. Фонарь задней кабины открыт, но стрелка там нет: Саленко пропал. В кабине все горит, что-то трещит, рвутся патроны. Горстями хватаю землю, забрасываю огонь. Подбегают солдаты и через две минуты огонь сбит.

Обхожу вокруг «Ильюшина», пытаюсь выяснить причину пожара. Вижу одну пробоину в стабилизаторе — она не могла вызвать пожар. Больше попаданий нет. Посередине кабины стрелка лежит сигнальная ракетница, ракета выстрелена, гильза пустая; вокруг рассыпаны обуглившиеся ракеты, патроны от автомата, с которым летал Саленко; привязные ремни, шнур от шлемофона, нижний полик обгорели, даже борт фюзеляжа обуглился.

Но где. же Саленко? Ничто не подсказывает причину его исчезновения.

Солдаты, помогавшие тушить пожар, позвали к себе: в овраге, который я перескочил, была их землянка. Там сидел капитан. Познакомились. Оказались чуть ли не земляки, он был из Челябинска. Хозяин землянки предложил:

— Может, перекусите, товарищ капитан. Есть конина и американские консервы.

— Знаешь, что-то не хочется. Все еще не могу прийти в себя. И куда делся мой стрелок?

— Найдется, если не погиб… Может, попробуете, — он встряхнул флягой, в ней что-то забулькало. — Остался спирт.

— Налей, — согласился я.

Спирту оказалось граммов пятьдесят и такого страшного цвета пережженной резины, что выпил его с опаской. Но после этого появился аппетит, и американские консервы под неторопливый разговор были поглощены.

В углу землянки зазуммерил телефон. Вызвали капитана. Видимо, разговаривало высокое начальство: капитан отвечал односложно.

— Да… Здесь… Так точно… Направляю… — Отдав трубку телефонисту, капитан оказал:

— Звонили из штаба армии. Спрашивают, где летчик с самолета, который сел на вынужденную. Приказывают немедленно направить в штаб армии.

— Куда же я в такую темень? Заплутаюсь, как только выберусь из землянки.

— Ну, это не беда. Дам вам провожатого, он здесь все дороги и тропы знает.

Даже пройдя значительное расстояние, я все еще не мог освоиться с темнотой, шел, как слепой, ориентируясь на звук шагов солдата, шагавшего впереди. А он здесь действительно, видимо, знал каждый куст и каждую выбоину.

— Товарищ капитан, осторожнее. Тут речка, переход из жердей.

Я же не вижу ни речки, ни жердей. Осторожно нащупываю ногами переход. Солдат уже на том берегу, зовет меня, а я ползу по жердям, как жук по тростинке, пока не ощущаю под руками землю, траву и облегченно вздыхаю.

В штабе армии подробно доложил оперативному дежурному о том, что видел в немецких тылах и тут же, в его комнате, разморенный теплом, моментально заснул, повалившись на кушетку, предложенную дежурным.

Утром мне помогли связаться со своим командованием, перелететь на аэродром.

Через три дня мы встретились и с Саленко. Оказывается, когда я резко выводил самолет из пикирования, он в полубессознании от перегрузки выронил сигнальную ракетницу, которая выстрелила, ракета начала гореть в кабине. Ему же показалось, что машина получила повреждение и горит бензобак. Он кричал мне об этом в переговорное устройство, я не отвечал, а самолет валился на крыло. Тогда он открыл фонарь и крикнул через борт, что «мы подбиты», а я снова молчал Машина же продолжала валиться. Что ему оставалось делать?! «Летчик убит!» — он вывалился из кабины, раскрыл парашют, а «Ильюшин» ушел дальше на восток.

Приземлился Саленко на «нейтральной» полосе, примерно в четырехстах метрах от немцев и в шестистах метрах от наших позиций. Попробовал подняться — фрицы тотчас же открыли огонь. Пришлось притаиться, лежать не шевелясь. Только когда окончательно стемнело, к нему приползли наши солдаты и вывели к себе.

Ночевал он, оказывается, километрах в десяти от штаба армии, где я провел ту ночь.

Не знаю, по какой ассоциации или аналогии, но после этого случая 19 ноября вдруг появилось чувство, что в декабре меня обязательно собьют. Какое-то дикое суеверие! Но среди некоторой части летчиков бытовали такие поверья: перед боевым вылетом не бриться, фотографий в полет не брать, при вылете не прощаться с товарищами, не вылетать на самолете с тем номером, который был когда тебя сбили, — требуй другой и прочее, и прочее. Одним словом, если бы следовать всем этим приметам, то и летать было бы некогда. Но что поделаешь — не верил в эти поверья, а где-то в тишке гвоздилось — «в декабре собьют»: 14 сентября сел на вынужденную, 15 октября был сбит за Днепром и вот теперь, 19 ноября, загорелся самолет.

Но вот прошел декабрь-не сбили, провоевал весь следующий 1944 год, сделал около пятидесяти боевых вылетов, — тоже не сбили и только на подступах к Берлину, 26 марта 1945 года, фашистские зенитчики пять раз попали в мой «Ильюшин» так, что даже три лопасти винта оборвало, примерно по шестьдесят сантиметров, и пришлось вновь садить машину на «живот».