Земля под крылом

Конечно, задолго до этого случая я «излечился» от всяких «предчувствий», «поверий» и «заповедей». Да, собственно, и те, кто говорил о них, — сами не верили в них: получали приказ и летели бритыми или небритыми, с фотографиями и без них, и какой бы номер ни носила твоя машина — бросались в гущу скоротечного воздушного боя и побеждали.

Один бывший солдат говорил мне:

— И на войне, Александр Андреевич, человек должен есть и пить, спать и отдыхать. И веселиться. Да, да, веселиться. Если он этого делать не будет, то и воевать по-настоящему не сможет. Другое, что для этого не всегда имеются соответствующие условия, обстоятельства. Война — это, что ни говори, дело жестокое.

Да, воевать — это не обычное состояние человека. Постоянные бои, гибель товарищей, огромное нервное напряжение так или иначе воздействуют на людей, порой ожесточают, один становится замкнутым, углубленным в себя, угрюмым, другой, наоборот, начинает кичиться какой-то бесшабашной лихостью, удальством и этим бахвалиться. Вот почему так ценятся в боевой солдатской семье свои Василии Теркины, которые веселой присказкой, едкой шуткой, бойкой побасенкой развеселят загрустившего, подбодрят уставшего, осадят зарвавшегося.

Как и в каждой воинской части были у нас в полку свои заводилы, острословы, песенники. Да, наверное, их имелось даже больше, чем «полагалось по штату», — летчики народ молодой, жизнерадостный и дружный.

Во второй эскадрильи любили слушать «невыдуманные истории» Владимира Жигунова, песни под аккомпанемент гитары Маракушина, игру на баяне летчика из первой эскадрильи Виктора Кудрявцева; все мы хохотали до слез над рассказами летчика Киядарьяна.

Однажды вечером (это было, когда мы стояли уже за Днепром) я вернулся из столовой в наше «общежитие» А мы занимали тогда здание школы, в одной из классных комнат которой размещались летчики, а в другой — стрелки. Вижу, в коридоре, возле нашей комнаты, толпятся почти все стрелки.

— Что-то случилось? — спрашиваю у них. Они смеются, говорят, что комэск-1 (им был Николай Евсюков) «проводит опыт».

Вхожу в комнату, забитую летчиками, стрелками — всеми, у кого оказался свободный вечер. Посреди комнаты освобожден круг. Там лежит довольно толстая доска длиной примерно метра в четыре. По концам ее стоят два летчика, перед ней — стрелок, а напротив его — Евсюков.

— Летать боишься?

— Нет, товарищ комэск, не боюсь.

— Так-таки не боишься?

— Не боюсь.

— Тогда проверим. Становись на доску. Стрелок недоумевающе смотрит на Евсюкова, встает на доску. В руках у командира появляется полотенце, он завязывает стрелку глаза. Все присутствующие в классе затихают — если закрыть глаза, то покажется, что в комнате никого нет. Комэск берет «подопытного» за руку, а летчики, стоящие по краям доски, медленно начинают ее поднимать, чуть-чуть раскачивая. Сам Евсюков столь же медленно начинает приседать, одновременно пятясь от стрелка. Вот он уже выпустил его руку. Доска теперь на высоте десяти — пятнадцати сантиметров от пола.

Евсюков командует, отойдя уже на два-три метра:

— Выше, выше!

Но доску не поднимают, ее только продолжают слегка раскачивать.

— Еще выше! Держись, стрелок! И неожиданно, по-командирски:

— Прыгай.

«Подопытный», считая, что его вознесли на полтора-два метра, сосредотачивается, сжимается и… Одни из «подопытных» «прыгали», а другие терялись и вместо того, чтобы соскочить с доски, ощупывали ее и стремились сесть, дабы потом соскользнуть с «высоты».

Прошедшего «проверку» не выпускали из комнаты, чтобы сохранить в тайне секрет «опыта», а из коридора вызывали следующего.

Бывали у нас и концерты — самодеятельные или, когда приезжали фронтовые артистические бригады, смотрели мы и кино, конечно же, постоянно слушали радио. Все это как-то сбрасывало нервную напряженность боевых вылетов, облегчало боевые будни. Но случалось и так, что песня недопета, аккорд баяниста не завершен, кинолента лишь началась, как раздается:

— Боевая тревога! Все на аэродром!

И снова вылеты: бомбить, штурмовать, разведывать.

В конце ноября 1943 года наши войска, расширяя плацдарм за Днепром, овладели важным железнодорожным узлом Знаменка, отрезав путь на запад для вражеской группировки, находившейся в районе Днепропетровск-Запорожье. Немецкое командование стало срочно перебрасывать подвижной железнодорожный состав на юг, в район Николаева.

Шестого декабря стояла такая низкая облачность, что все посчитали вылетов не будет: как же лететь, если в ста метрах от себя ничего не видно. Так ведь можно и в землю врезаться. Сидим отдыхаем.

Вдруг приказ:

— Девятьяров. С четверкой «Ильюшиных» от-штурмовать дорогу Аджамка Медерово, по которой отступает техника и пехота фашистов. Прикрытия истребителей не будет. Ясно?

— Ясно!

— Выполняйте. Взвилась куда-то за тучи зеленая ракета, выплеснулась перед нами ярким огнем, и четверка «Илов» оторвалась от взлетной полосы.

Самое сложное для штурмовика, особенно для ведущего группу — это выйти на цель, появиться над ней таким образом, чтобы ни зенитчики, ни истребители противника не смогли перехватить, засечь, пристреляться.