Земля помнит всё

Байрам слушал Гурта, смотрел на некрасивое, темное, изрезанное морщинами лицо и поражался тому, какое большое сердце, какая чуткая душа скрыта под этой грубой оболочкой. Старый тутовник был для Гурта единственной памятью о матери, о детстве, о юности, и он погиб, главная реликвия этих мест…

Знает ли Назар историю этого тутовника? Должен, обязан знать. Раз ты связал свою судьбу с судьбой земли, ты не можешь не знать ее прошлого! Но как мог Назар не понять Гурта? Надо быть слепым и глухим, надо быть чужим этим людям, этой земле, чтоб не понять такого человека, не оценить величия его души.

— Я из села редко когда выезжаю, — глуховатый, негромкий голос Гурта звучал спокойно и грустно. — Про другие места говорить не буду, но про свое село могу сказать: колхозник сейчас на жизнь не жалуется. Тяжелую работу машины делают. И хлопок собирает машина, и землю очищает от сорняка. О доходах я уж и не говорю, живем богато. Но, интересное дело, оказывается, у сытой жизни свои трудности есть. Ты войну где провел?

— В селе. Учительствовал. На фронт годы не вышли.

— Ну, тогда тебе не надо рассказывать, сам знаешь, как жили: одна мечта — поесть досыта. Теперь о хлебе никто не печалится. Молодежь ни голода, ни нужды, ни войны не знает. И слава богу! Но теперь другая забота: куда деньги девать? Дома построили, скотиной обзавелись… На кошму никто и смотреть не хочет — ковры нужны! Ладно, купили ковры. Дальше что? А дальше машину подавай! За любую цену берут! Старые, ломаные, всякие! Другому скажешь, подожди годок-другой, машин много будет, вон какие заводы строят… Куда там! Плохо это. Плохо, когда люди вот так за вещами гонятся. И ведь будто один перед другим, кто больше накупит! Жадность. В прошлом году задержали на базаре одного нашего парня, тканями спекулировал. Увидел где-то в районе материю, за которой женщины уж больно охотятся, купил целую штуку — и на базар. Я к нему в тюрьму наведывался, племянник, мол. На кой, говорю, сдались тебе эти тряпки? Ты ж, говорю, передовой тракторист, в прошлом году семь тысяч огреб, деньги не знаешь куда девать! Молчит, нечего ему ответить. Вот ты, Байрам, человек ученый, растолкуй мне, откуда эта пакость у нас. Жадность эта. Ведь от нее, от жадности, земля наша страдает, забывать стали землю. Как ее сохранить, и думы нет, только бы содрать побольше, да сегодня содрать, сейчас! А это не по-крестьянски, у крестьянина первая забота — земля… — Гурт помолчал, подумал, потом поднял голову, взглянул Байраму в лицо. — Воды стало вдоволь, машин полно, вот мы и распахиваем целину. Целинная земля — золото, только полей, сразу родить начинает. А чуть истощилась, скудеть стала, мы на нее уж и глядеть не хотим. Ведь если б прорыть вовремя коллекторы, не было б этого пустыря… А спросить не с кого, те люди давно уж с должностей поуходили. Вот так и делаем: одно поле погубим, другое распахиваем. Сейчас это выгодно. А завтра, послезавтра? Не годится так, Байрам. Отцы нас учили о завтрашнем дне думать. Я помру, ты, Назар, Машат, а детям-то нашим, внукам жить на этой земле…

Гурт умолк. Сидел и молча глядел в яму. Байрам не спешил отвечать, думал над тем, что услышал. Человек этот говорил об очень важных, очень серьезных вещах. И не для того, чтоб убедить его, заполучить единомышленника. Сказал потому, что не мог не сказать, наболело. Он не требует, чтоб с ним соглашались, чтоб признали его правоту, он только просит: "Подумайте, присмотритесь…" Может, он в чем-то ошибается, что-то идет от обиды, но человек этот правдив и предельно искренен.

Гурт подержал в кулаке комок мокрой глины, бросил В яму, отер руку о полу.

— Я вот еще что думаю, Байрам… Ведь как быть должно: хорошо работаешь, тебя хвалят, премии дают, ошибещься, поправят, поругают, другой раз и накажут… И правильно, без этого нельзя, на то и старшие над нами поставлены… Но вот я заметил, последние годы наш колхоз почему-то только хвалят. И в газетах, и по радио, и даже по телевизору показывают… А я бы этим парням, которые про нас в газете пишут, я бы им знаешь что сказал: чего вы все про одно долдоните? Сколько процентов дали, сколько тонн сверх плана… И про школу напишут, и про клуб, и что в домах телевизоры… Сколько машин в селе, и то сосчитали. Я не против, вранья тут нет, это они все правильно. Вот только про трудности, про то, что не получается, про это не пишут. Я тебе битый час про землю толковал, думаешь, газетчики этого не видят? Видят. А писать не хотят. Напиши какой посмелей, может, и поправили бы дело… Ладно, Байрам! — Гурт махнул рукой и поднялся. — Совсем, наверное, задурил я тебе голову…

— Нет, нет, прошу вас, Гурт-ага, не стесняйтесь, говорите все, что есть на душе.

— Я и не стесняюсь. Это когда человек врет, ему все прикидывать надо, что сказать, о чем промолчать… А я что ж… По мне, хочешь, верь, хочешь, не верь. Я ведь, сказать по совести, и не думал, что ты придешь ко мне.

— А почему?

— Почему? — Гурт замялся, ища подходящее слово. Не нашел. — Ну, в общем, не спрашивай, Байрам. Не надеялся я, что придешь.

— А я, кажется, понял.