Земля помнит всё

Глядя на морщинистое, губастое, ненавистное лицо, Аманлы лихорадочно соображал, что Гурту от него нужно. И что он знает. Скорей всего, знает все. Вон он как сидит — судья, да и только! Хоть бы позлился, черт губастый! Как же, такого разозлишь, не доводилось еще ему видеть, чтоб Гурт вышел из равновесия. Стало быть, пронюхал. Пронюхал и явился, чтоб Аманлы сам выложил ему все подробности. Чтоб как плов на блюде подал!

Аманлы заметил вдруг, что у него трясутся руки, и в ярости изо всех сил сжал кулаки. Да что ж такое, в самом деле! Сидит перед Гуртом и трясется! Тряпка, баба! Заячья душа! Правильно тебя Гурт трусом обозвал на собрании. Вот и сейчас сидит и смотрит, как ты психуешь, наслаждается…

Аманлы вдруг ненавистна стала эта комната. Ненавистна за то, что должен сидеть здесь, сидеть и дрожать — гость, ничего не поделаешь, не гнать же. Гость молчал, вроде и не глядя на него, но Аманлы точно знал, все он видит, этот губастый: и руки его трясучие, и бегающие глаза, и дергающиеся от страха губы… Хоть бы мальчишка опять крик поднял, можно было бы встать, уйти… Молчит, видно, мать явилась. Чего тогда сюда не идет? Ну да, она ж кормит. Значит, долго им сидеть вдвоем с Гуртом. А ведь он, проклятый, все мысли твои понимает, насквозь тебя видит! Потому и молчит. Чтоб ты дольше мучился.

— Аманлы! Известно тебе, что Машат на твое место сына своего ставить решил?

— А мне-то какое… — начал было Аманлы и вдруг осекся. — Сына? Своего Ораза? Ерунда! Сына он туда не пошлет!

— А почему?

— Ну… Не знаю… Только не пошлет. Ничего там такого нет… завидного. Заново ведь все начинать.

— Ты поэтому и ушел?

— Поэтому, не поэтому! — выкрикнул Аманлы. — Ты меня на слове не лови! Я сказал, почему ушел.

Он замолк, испугавшись своего крика, и долго не говорил ни слова. А чего говорить? Теперь хоть говори, хоть ори, Гурт все равно дознается. Растравил его Машат. Далось ему тутовник этот корчевать, знал ведь, что раздразнит! Уж если так невтерпеж, другого кого послал бы. В случае чего — знать, мол, ничего не знаю… А теперь что? С Гуртом тягаться — дело дохлое. Машат хоть и большое начальство, а против Гурта грош ему цена. Выйди они сейчас к народу, Гурту поверят, а не Маша-ту. А тот еще сына своего на это место толкает. Сдурел, что ли? Ведь не миновать скандала. Начнут копать…

От этой мысли Аманлы даже потом прошибло. Сказать бы гостю что-нибудь такое, независимое, к делу не относящееся. Попробуй скажи, когда язык во рту, словно кошма сухая, словечка изо рта не вытолкнешь. Уйди, Гурт, уйди, сделай милость, по гроб жизни должник твой буду!.. Сидит, черт губастый!

Чего это жена не идет?

Вполне могла сюда прийти кормить. Хотя нет, она Гурта стесняется, дочка ей, должно быть, сказала… Она старика уважает, еще девушкой у него в бригаде работала. Чуть слово какое против Гурта скажешь, как тигрица бросается. А ведь знает, что муж его терпеть не может. Спроси за что, пожалуй, и сказать нечего, нет ничего такого. Зла ему Гурт не делал. Может, потому, что давно уже чуял, рано или поздно, а не уйти ему от беды, и беде той Гурт будет причиной. Этот злыдень только и ждет случай, подходящий момент выжидает. Насчет Ораза Гурт врет, раззадорить хочет. Машат не дурак, не пойдет на такое. А вдруг пойдет? Вдруг он для того от него и избавился? Точно! Потому и запугивал. Струсил, конечно. Попробуй не струсь. Как бы Гурт из такой ловушки выкарабкиваться стал!

С Машатом только свяжись, пропадешь, как муха в паутине. Председатель-то и понятия ни о чем не имеет, голову можно дать на отсечение!.. Ох, господи, да что ж она не идет, злодейка! До вечера, что ли, кормить будет?

Дверь отворилась, вошла Энекейик, Аманлы облегченно вздохнул, словно вместе с женой в комнату ворвался свежий, прохладный ветерок. Пока жена и Гурт приветливо расспрашивали друг друга о самочувствии, он немножко оправился, пришел в себя. Энекейик была рада Гурту, она улыбалась, карие глаза ее весело сияли, маленький рот приоткрылся, обнажив мелкие белые зубы. Ладно, лишь бы не ушла, лишь бы посидела тут с ними.

— Да, Гурт-ага, — звонкий голос Энекейик наполнял всю комнату. — Сдаешься, значит, в старики себя зачислил? Неужто трудно зайти вечерком? Небось не съели бы. А может, тети Аджап боишься, тогда так и скажи…

Энекейик рассмеялась своей шутке. У Гурта посветлело лицо, морщины на лбу разгладились.

— Наше дело стариковское… — с улыбкой сказал он. — Зато ты, племянница, не стареешь. Девчонкой была хохотушка и теперь смеешься. Сносу тебе нет!

— А разве это плохо, Гурт-ага? С заботами только так и расправляться. А то задушат. Ну, хозяин, чего голову повесил, словно тебя в дом не пустили? Мог бы и повеселей глядеть, Гурт-ага у нас не частый гость.

— Хватит болтать! — оборвал жену Аманлы. — Лучше угля подложи!

Энекейик открыла дверцу голландки, принялась ворошить там.

— Племянница, — не спеша заговорил Гурт. — Вот у нас с твоим мужем разговор вышел. Жалуется, с работы ты его сняла.

— С какой работы?

— С бригадирства. Говорит, из-за жены ушел, вроде бы. ворчанием ты его замучила.