Земля русская

В закатный час обязательно увидите на холме словно изваянную фигуру чабана. Стоит он, опершись на палку, и зоревой отсвет лежит на его лице. А по склону медленно передвигается отара чудных, не виданных в здешних краях овец. Лет тринадцать назад завезли их сюда, в совхоз «Рассвет», тучных привередливых шотландцев. В других областях никак не приживались они. И вот специалисты рассудили, что климат Верхневолжья им вроде бы подойдет.

Когда привезли овец, директор спросил, у кого есть опыт пастьбы. Ни у кого не было. Овец в здешних местах никогда не пасли отдельно, ходили они в общем стаде, дело пастуха — глядеть, чтобы потравы не было. Один Михаил Сергеев, молодой мужчина, вспомнил, что мальчиком-подростком действительно пас овец, было это еще в войну. Вот он и согласился стать чабаном, не догадываясь, за сколь трудное дело берется.

Местной «романовке», к здешнему климату привычной, жаркое время дня нипочем. Гости же, у которых «шуба» в полпуда, полуденного солнца не переносят. Забьются в кусты и лежат. Стал Михаил пасти их по зорям. Опять же пригляделся, какая трава им больше по вкусу, стал подбирать поляны с особым травостоем. И что же — выправилась отара.

Долго не мог чабан найти со своими подопечными и общего языка. Они не слушались ни крика, ни свиста, ни палки. Надо, к примеру, повернуть куда-нибудь отару, беги к ней сам. А прибежишь — не знаешь, что делать: хоть за уши бери каждую и поворачивай. За день так набегаешься, ноги не держат. Наконец понял: надо эту овцу с собакой пасти. Купил щенка овчарки, вырастил себе помощника. Само собой, и ветеринары ему помогали. Так сообща и приживали «чужестранцев» на Тудовке.

* * *

Деревни «умирают» долго и трудно. Даже после того как уйдут из них люди, они, уже никем не защищаемые от ветров и дождей, продолжают хранить память о людях. По брошенным баням, сараям, незасыпанным колодцам, заколоченным избам можно представить, что за люди тут жили, добрые ли были хозяева, перебивались в нужде или знали достаток.

Оставленная деревня еще долго продолжает служить человеку. Помню колодец на верхней Волге, по дороге на Ново-Алексеевское, вырытый на взгорке, срубленный из толстых осиновых плах. Проезжая мимо, мы всегда останавливались, раскручивали сохранившуюся на вороте цепь с ведром, зачерпывали жгуче-холодной воды, пили и добрым словом поминали неизвестного мужика, видать, нежадного и хозяйственного, который, уезжая, оставил все это людям. А другой раз, поломав на ухабах машину, мы вынуждены были пережидать мокрую осеннюю ночь в брошенной избе с выставленными рамами и снятыми дверями. Избу продувало, но мы вытопили печь, забрались наверх, угрелись на теплых кирпичах — и потянуло нас на воспоминания.

Мы вспоминали войну, как сушились, обогревались, защищались от метелей у таких же печей в сожженных деревнях. А еще — сады. В наших местах сады небольшие, яблони больше лесные, дикие, из культурных — главным образом антоновка, она не так боится морозов, ну еще смородина, ирга, калина, лесной орех, вишня, слива — эти больше по межам или на задах. Оставляя подворье, хозяин никогда не вырубает, не выкапывает сада. Считается, что сад как бы часть природы, часть леса и поля, и, насаженный однажды, он должен тут и стоять до конца своего века. А еще, наверно, и потому не трогает мужик сада, что никогда не глядел на него как на источник доходов. Сад насаживается для ребят да для своей души, и если уродит хоть самую малость, считай, оправдал заботу хозяина. Это уж после, когда стал мужик переезжать в город и получать там надел, насажал он яблонь из питомников, да кустов ягодных, да малины с клубникой с вполне рассчитанной целью — торговать поштучно на базаре. Деревня же и до сего дня плодами сада не торгует — так повелось у нас.

Так вот, и брошенные сады (иной раз только они и напоминают, что стояла тут деревня) продолжают служить человеку и весенней цветущей красой, и как медоносы, и летне-осенним плодом, хоть и мелким и кислым, а все же плодом. Правда, в садах этих много грусти, и редкий человек, зашедший сюда с ведерком или рюкзаком, не почувствует ее, не вздохнет с сожалением. Впрочем, это не только к садам относится, грустно все, некогда оставленное людьми.

Не будем, однако, вздыхать, жизнь идет, как и положено ей идти. В последние десять лет возникла сила, которая, по всему видать, не даст «умереть» маленькой русской деревне. Сила эта — тот же мужик, только ставший горожанином, или дети его, или городская родня его — одним словом, горожанин, пожелавший иметь крышу в деревне. Появился на деревенской улице  н о в ы й  х о з я и н  о б в е т ш а л о й  и з б ы.

Истории изб — это людские судьбы. Возникает во мне иной раз странное чувство: я воспринимаю избу как живое существо. Сдается, вобрали стены людские трагедии в себя, и если остаться на ночь в избе одному, непременно услышишь от стен рассказ о том, как сострадали они людям.