Земля русская

Вызвездило небо. Медленно и неслышно, будто стрелка огромных часов, поворачивался ковш Большой Медведицы. А речка петляла, как след пьяного мужика. Сережка торопил свои совсем обессилевшие ноги: «Мало вам было отдыху, целый день лежали. Шибче, шибче шевелитесь!» Не помогло. Ноги не бежали, даже не шли, а волоклись. Вот и совсем отказали. Он упал…

На рассвете красноармейский пост боевого охранения подобрал на льду мальчишку. Мальчишка собрал последние силы, достал из-за пазухи бумагу и потерял сознание. Он все-таки дошел. Остальное сделали без него.

* * *

К середине сорок четвертого года земля моя была полностью очищена от оккупантов, и лежала она истерзанная и пустая. Города — в развалинах, деревни — в черном пепле. Негде было жить, и нечего было есть. Последний народишко валом валил в хлебную Прибалтику, батрачили месяцами за мешок ржи, чтобы засеять на огороде «озимый клин», а многие насовсем оставались там. Были и такие случаи, когда матери, обремененные детьми, прослышав, что всех бездомных собирают в детдома, оставляли детей на вокзалах, а сами уезжали куда-нибудь, где можно было прокормиться.

В тогдашней, небольшой по размерам, Великолукской области было тридцать детских домов — более пяти тысяч сирот, да вокруг, в деревнях, в десять, а то и в двадцать раз больше полусирот, тех, у кого матери остались вдовами. Целое поколение надо было поднять, вырастить и воспитать достойными своих отцов. Велика была ответственность! Как исполнили свою миссию педагоги и вдовы-матери, можно судить теперь, когда выросли и стали основной силой страны те дети. Думаю, следует назвать их жизнь и труд подвигом, ибо победа в войне — еще не вся победа, если дети не продолжат отцов. Они продолжили, и продолжили славно!

Перед нами стоял все тот же вопрос: как оберечь детей? В среде педагогов спор шел вокруг труда: должны наши воспитанники работать или не должны? Инструкции, разработанные где-то на педагогическом Олимпе, ограничивали детский труд сферой самообслуживания — и только. Учителя-фронтовики руководствовались долгом перед павшими. Помню, Федор Кузьмич, мой коллега и сосед, офицер-артиллерист, потерявший в бою с танками ногу, говорил: «Просыпаюсь по ночам от вопроса. Не вижу, кто спрашивает, но голос слышу явственно: «Как там мои мальчишки?» Ну кто нас может спрашивать, кроме  н и х?»

По молодости мы горячились и посылали высиженные в кабинетах инструкции к черту, за что и огребали шишки. Нас побивали извечным порывом русской души — пожалеть сироту. Словно бы сиротство было некоей индульгенцией, гарантирующей сладкую, безбедную жизнь. Мы видели грустные последствия жалостливого обережения от труда: выпущенные в жизнь воспитанники оказывались житейски совершенно беспомощными. Сколько их потом «сорвалось»! От этих-то вот срывов и было наше сбережение воспитанием в труде. Научением трудиться, видеть только в честном труде средство материального и морального удовлетворения мы оберегали детей от соблазнов «кривых» дорог, от облегченности и праздности жизни. Как ни странно, давалось это с боем. Помню, на педагогических чтениях в Москве солидная, седовласая ученая дама сказала по поводу нашего опыта: «У вас казарма, молодой человек, а не детское заведение». Попробовал я ей сказать, от чего просыпается по ночам мой коллега, — не поняла, не стала слушать. «Нельзя вам доверять детей», — выдала мне аттестацию.

Теперь меня часто навещают бывшие наши детдомовцы. Приезжает с детьми Виктор Михайлович Дмитриев, секретарь одного из райкомов партии на Вологодчине, которого я помню с восьми лет, и вижу, как учит он своих детей тому, чему учили его мы. Нет лучшей «похвальной грамоты» педагогу, чем видеть себя в учениках своих. Иногда мы вспоминаем, «как было у нас».

А было так.