Земля русская

В лесу, в двух километрах от села, устроили мы дом отдыха. Ни каменных палат, ни бревенчатых изб — просто огородили тыном «комнаты», сложили под навесиком печку, нарезали чурбаков — мебель — и назвали все это дом отдыха «Солнечный». Солнца и правда было много: и на восходе, и в зените, и на закате светило оно сквозь смолистые сосны ребятам. С вечера совет командиров выдавал «ударникам труда» путевки, он же утверждал «штат»: директора и всю обслугу. Утром, еще до общего подъема, «завхоз» Толя Малыхин, который, кстати, уже побывал и в роли директора, и в роли массовика, и в роли отдыхающего, запрягает коня, укладывает посмели и хозяйственный скарб и отправляется со всем «штатом» оборудовать дом отдыха и готовиться к приему гостей. А гости, выспавшись, берут путевки и пешим порядком идут «отдыхать» — сегодня они будут «привередничать», и никто из обслуги не посмеет отказать им в чем-нибудь. Они будут нежиться в гамаках, есть лесную землянику, купаться в озере, пить молоко, загорать, читать книжки, а вокруг них будет ходить директор со штатом: не хотите ли того, не хотите ли сего?

Приехавшая к нам из Москвы сотрудница научного педагогического учреждения пришла в ужас: «Как, ребята одни в лесу? С ними ни одного взрослого?» И пожелала взглянуть на «выдумку» тайком. Затаилась в соснах, и сколько уж там она простояла, не знаю, только вернулась под вечер вместе с обозом, послушала отчет «директора» на совете и, все еще не веря глазам своим, сказала: «Нет, это какое-то чудо, т а к  не может быть. И главное — вы так спокойны».

Не говорить же ученому человеку, что педагог не бывает спокойным. Он просто научается верить в детей, а спокойствия у него нет и быть не может, он весь в беспокойстве, не в страхе, не в боязни, а именно в беспокойстве. Страх — от неумелости, беспокойство же — от постоянного поиска и постоянной заботы — оберечь душу маленького человека…

Так воспитывали детей мы, педагоги. А вдовы как?

Расскажу только одну историю.

* * *

В Бобровке, в большом селе со старинным парком, я рассчитывал побыть несколько дней. Бригадир повел меня на постой на Березовую улицу.

Были ранние зимние сумерки, на столбах горели редкие огни, и в их желтом свете искрились инеем старые березы. Улица недлинная, в один посад, через улицу перед окнами, под плакучими березами поленницы дров.

Бригадир прогромыхал дверной щеколдой:

— Рано запираешься, Ольга. Ночлежника привел, отпирай. Из газеты товарищ, побалакаешь чего-небось.

Из сеней — недовольно, со вздохом:

— Поди, своими балачками уморил — не до моих. Проходите.

Дверь скрипнула, впуская меня в темные сени. Бригадир остался на крыльце.

— Случай чего — к кладовщице сбегаешь. Он у тебя погостит…

Ольга Матвеевна Смирнова, к которой определил меня на постой бригадир, — небольшого росточку старуха, чуть пригорбленная, с тихим усталым голосом. Лицо обыкновенное, в морщинах, с печатью вечной заботы. Изба, топленная утром, выстыла, хозяйка в валенках, в фуфайке, на голове серый вигоневый платок. Собрала скромный ужин: сала и кружку топленого молока, еще тепленького, из печки. Постелила на диване. Балачек, как выразился бригадир, не заводили: я наговорился за день, а хозяйке, как видно, нездоровилось.

Утром сквозь дрему услышал, как кто-то постучал в дверь и вошел в избу. За окнами было еще темно, тусклый свет уличного фонаря проникал в избу.

— Доброе утро, мама, — произнес басом высокий мужчина в телогрейке, подпоясанной ремнем. За ремень заткнуты овчинные с опушкой рукавицы.

— Здравствуй, сынок. Собрался куда?

— В город сегодня. За удобрениями. Кадушку опорожнила? Давай в чугуны солью.

— Да тут с полведерка…

Он приподнял трехведерную кадушку, слил воду в чугун, потом, взяв в одну руку кадушку, в другую ведро, вышел в сени, погромыхал чем-то, и все стихло. Ольга Матвеевна стала растапливать печь. Минут через двадцать сын, корячась, держа обеими руками кадушку, втиснулся в избу, осторожно, чтобы не расплескать воду, поставил в угол, затем вернулся в сени и принес полные ведра.

— Ну вот, на день хватит.

— Чего жилишься? На коромысле-то легче.

— Не умею на коромысле.

— Так сама бы сходила.

— Ну да, с твоим-то сердцем. Мне для разминки полезно. Писем не было?

— Попей молочка, налью.

— Спасибо, сыт. Писем, спрашиваю, не было?

— Миша прислал, а Виталька молчит. Все ли у него в порядке?

— Не волнуйся, у солдата всегда порядок. За ним старшина смотрит. Ну, я побежал, мама.

— С богом, сынок. В дороге-то, гляди, поосторожней будь…

Печка разгорелась, кухонный угол осветился теплым красноватым светом. Ольга Матвеевна готовилась стряпать: чистила картошку, промывала в миске квашеную капусту. Делала все медленно, но споро, без стуку, без бряку, как и все деревенские женщины, встающие до свету, чтобы управиться со стряпней, пока семья спит.

На улице посигналили, это вызывал меня председатель, вчера мы договорились выехать пораньше. Я поспешно оделся. Ольга Матвеевна обеспокоилась: как же без завтрака?

— На фермы торопимся, а то доярок не застанем.

— Ну, так возвернетесь, сразу же приходите. Щи сегодня буду варить, кашу гречневую…