Земля Святого Витта

Круглое озеро Мурло не имело в поперечнике и двух верст. Следуя правилам, Астерий плыл вдоль берега, по часовой стрелке, не слишком приближаясь к отвесной скале, под которой, в довольно глубоком гроте, доживала бесконечные свои дни старуха Европа. К счастью, старуха спала, и телефон на груди Гаспара молчал. Наконец, лодка достигла настоящего причала возле будки с единственным окном. Над причалом бледной позолотой светилась надпись «ТРИЕД». Даже всеведущий киммерийский академик прибыл в сектантский город впервые.

— А тут правда змеи? — боязливо прижимая мальчика к груди, спросила Тоня академика.

— Правда, — ответил Гаспар, перелистнув несколько страниц в записной книжке, — Вот: амфисбена уральская, фарей мурластый, ехидна рифейская, кенхр киммерийский жирный… Только вы не бойтесь их, вы же огурцов не опасаетесь, если в теплицу заходите. Змей тут берегут, разводят, особенно этого их жирного — кенхра. Вот, еще у них какой-то якул деликатесный есть, но это я уж и не знаю, что такое, боюсь, его уже и съели подчистую. Так что если где вы тут змей встретите, то только на рынке или на обеденном столе.

На берег сошли все, кроме бобра и Астерия. Городком и немногочисленными окрестными фермами, без помощи воды, на голом камне выращивающими морскую капусту, управлял некий Тарах Осьмой, сын Онисифора и Манефы, знаменитой змееедицы, — ересиарх, полновластный хозяин более чем тысячи человеческих душ, съевший на своем веку столько змей, сколько обычный человек ни в страшном сне, ни в серпентарии Московского зоопарка не увидит. В ведении Тараха находился и гелиограф — аппарат, без которого общение с замком Палинского, — а до того было несколько верст по вертикальной прямой, — не представлялось осуществимым. Гелиограф был виден с пристани: большое вогнутое металлическое зеркало глядело на восточные скалы с крыши двухэтажного строения.

Привыкший к прямым и простым линиям архитектуры Киммериона, глаз приезжего несколько терялся: каждый карниз и наличник был прихотливо выделан, причем единственной темой орнаментов были два переплетенных змеиных тела. Тут царил культ змей, в остальной Киммерии презираемый. Однако здесь был тот самый монастырь со своим уставом, полезши в который приходилось оный учитывать. Даже тройная буква «Е» над каждой дверью свивалась из трех пар змей. Дорога между домами тоже змеилась.

Лодка, покинутая пассажирами, едва покачивалась на темной воде озера, но то там, то здесь ту же воду скоро стали тревожить бугорки: бобры O'Брайены были встревожены. Отношения между сектантами и метрополией всегда были далеки от безмятежного спокойствия. А про то, что Астерий с почти незапамятных для не очень долго, в сравнении с человеком, живущих бобров изгнан с акватории «Селезень-Мурло», все местное водное население знало от младых резцов. Покрутившись поблизости, старая бобриха с мехом цвета почти что чернобурой, седой лисы, высунулась и тонко что-то просвистела тощему ренегату, чье присутствие сейчас служило для лодки Астерия охраной. Тощий, хоть и был неполнозубым, ответил длинной руладой, в которой вовсе ни свиста не понимая на бобрином наречии, можно было опознать высокохудожественный семиэтажный матюг. Чернобурая фыркнула и ушла под воду, в ближайшие дни прогуливаться по реке ей не стоило: про немолодых вдов такое, конечно, говорят иногда, но чтобы при всех!.. И неправда это — никогда она ни с какой щукой… Тьфу-ты, расстройство одно.

Академик и старец между тем благополучно отыскали дом Тараха, на чьей крыше сверкал гелиограф, дружно взялись за дверной молоток в форме змеиной головы и тремя двойными ударами в бронзовую доску попросили разрешения войти. Из открытой в темноту двери тяжело и подозрительно пахнуло помоями. Однако же в трапезную проводили без лишних вопросов. Вопросы, видимо, должны были возникнуть у гостей при виде хозяина — самого Тараха, пучеглазого мужика с бритой головой и длинными, вислыми, в форме двойных змей закрученными усами. Усы змеились ручьями возле уголков рта и уползали назад, за плечи, под уши, а на затылке были собраны в причудливый клубок.

Тарах обедал, он сидел во главе извилистого, как змея, стола, посредине которого высилась колоссальная посудина с прозрачной крышкой; сквозь нее было видно шевеление множества скользких и жирных тел — как и все богатые змеееды, ересиарх предпочитал свежую здоровую пищу, а может ли быть пища более свежей, нежели та, которая живая? Перед каждым из тараховских нахлебников — сидело таковых за столом не менее десятка — лежал длинный и тонкий нож для вспарывания змеиного брюха, а также перчатка из асбеста для левой руки и стоял особый бокал, об который, по древней традиции, змееед ударял змею передними ядовитыми зубами, высекая яд прежде, нежели отсечь ей голову, вспороть брюхо, выпотрошить и съесть, в яд обмакивая и на гарнир закусывая сухорастущей морской капустой. Трапеза, судя по еще не слишком загаженному полу и по шевелению в главном блюде, началась недавно.