Земля Святого Витта

— Яд-капуста, хозяин-батюшка! — возгласил просвещенный академик, кланяясь Тараху в пояс. Тарах выпучил и без того невпалые глаза, но также по обычаю повернул свой нож ручкой к гостю, приглашая присоединяться, сказал ехидно:

— Капуста-яд, мистр-невеглас!

Гаспар не смутился, среди его званий были почище, чем «магистр-язычник». Он снял плащ и шапку, отыскал на лавке свободное место, после чего неуловимо быстрым движением левой руки без помощи перчатки выловил из-под крышки жирную черную гадину в две ладони длиной, шарахнул о бокал, рассек, содрал шкуру, выпотрошил, откусил кусок, с удовольствием захрустел.

— Отменная кенхр-медянка, отменная — рассеянно приговаривал академик, с подчеркнутым удовольствием доедая первую змею и вытаскивая вторую. Тарах почти одобрительно смотрел на свой исчезающий обед; роста Гаспар был киммерийского и аппетита — тоже. Вторую змею академик, припомнив этикет, правильно, фигурным движением вспорол и внутренности бросил на пол. После сдирания шкуры и отсечения головы осталось не так уж много — на два укуса. Гаспар потянулся за третьей змеей и сразу же — за четвертой. По незаметному приказанию хозяина с кухни принесли второе блюдо змей, ересиарх был доволен соблюдением обычаев и расщедрился.

— Знатно щапление! Леть, чада! — поспешно сказал Тарах, и его нахлебники, точней, как говорили сектанты, образуя слово от названия змеи-медянки, «намедники», взялись за ножи. Трапеза окончилась на удивление быстро. Тарах, проглотив хвост очередной змеи, утерся рукавом и обратился к академику:

— А что, гостюшка, неотравляем еси, или вовсе како?

— Никако, — равнодушно ответил Гаспар, — Да вкусишь, хозяин, от коньячища, что нам из Внешней Руси тащат, вкус един бысть со ядом сим, а ядение не в пример плотней за трапезою твоею. Донележе клубец желвецов сих не поедох, не киммериец еси! Несть аспида аще не для прохарчения…

Тарах еще больше успокоился: гость говорил на почти правильном диалекте, вставляя городские слова лишь там, где им действительно не было аналогов. Гаспар жмурился от удовольствия в сердце своем: знакомые ему лишь по описаниям из третьих рук обычаи триедцев он, кажется, не нарушил. Теперь, по законам триедцев, он считался вполне своим, ибо съел за столом Тараха больше чем три змеи. Через плечо, мельком, он глянул на мальчика, которого держали за руки Антонина и Федор Кузьмич: Павлик тоже хотел за стол, вовсе не боясь происходящего, но его, к счастью, не пускали. Гаспар мысленно перекрестился и перешел к главному, деловому разговору.

— Потщимся! Обаче неленостию сподвигнемся! Препоясахся, взем гелиограф у руци, да сподобися сиятельный граф новостех, еже емеяху! Да грядет сретати семо! Понеже вем невемо, да их милости издалеча несех, от труда городского да деревеньского внидох, чадо велие, чадо благостние приведох, да нужден милости его во потребах велих!

Тарах засомневался: гость вел себя как настоящий змееед, но просил что-то уж больно много. С помощью гелиографа призвать Палинского, конечно, было возможно, иначе на черта бы вообще вручать змееедам гелиограф, но на памяти живущих использован для этой цели, да и вообще ни для какой, отражатель не был ни разу. Но по размышлении решил, что свои же обычаи нарушать нельзя.

— Ну, возыдем… — сказал он, вставая. Лестница, ведущая на крышу, была приставная, первым по ней полез змееед, напоминавший помолодевшую копию Тараха, — похоже, сын. Следом полез Гаспар, за ним — Федор Кузьмич, сделавший знак Варфоломею и Антонине далее не двигаться. Впрочем, не полезли на крышу и прочие змеееды.

Начинало темнеть; снег так и не пошел. Гаспар огляделся. Вогнутый металлический щит на крыше был шириною в сажень. Управлялся он двумя ручками, подведенным к шарнирам опускаемого на него чехла. Удивленный академик констатировал, что зеркало, вопреки нормальному устройству гелиографа, закреплено неподвижно и направлено только вверх, туда, где над облаками размещалось «орлиное гнездо» старого графа. Впрочем, только ли графа? Федор Кузьмич уже дважды ненароком называл его «старым фельдмаршалом». А ненароком ли?

На возвышение перед гелиографом взгромоздился Тарах, за ручки взялся его сын, некоторое время больше не происходило ничего. Затем началось такое, что академик чуть не полез за записной книжкой: неказистый Тарах, торжественно подняв бритую голову прямо к небу, огладил усы и… стал светиться, — не иначе как сказывалась капустно-змеиная диета. Свет ересиарх испускал всей фигурой, он был изжелта-лиловый, довольно противный, но весьма яркий, и стекал в зеркало, где собирался в фокус, чтобы тонким лучом вонзиться в облака. Трижды сияние Тараха гасло, трижды возникало вновь: змеееды вызывали Палинского на связь.