Земля Тиан

Тенишевский быстро поднялся на крышу и лег на свою циновку. Ему было о чем поразмыслить. Вмешательство Дорогова в его отношения с Тасей не очень его беспокоило, но все-таки злило. В конце концов, Тася была ему не нужнее прошлогоднего снега и дело шло тут скорее об уязвленном самолюбии Валериана Платоновича. Тенишевский в этом вопросе решил просто не уступать и размышлениями на эту тему себя не затруднял. Но роль защитника, которую принял на себя Дорогов, наводила Тенишевского на другие тревожные мысли. Очевидно, что посвящать Павла в тайну исчезновения Елены, раскрытую Ваном, никак не приходилось. Если бы Валериан Платонович это сделал, был бы риск, что Дорогов бросит все, на самом пороге Гуй-Чжоу откажется от платинового предприятия и отправится спасать Елену. Это было бы вполне в духе его «сентиментальной морали» и Валериан Платонович имел серьезные основания опасаться такого оборота дел. С другой стороны, после того, что сказал Ван, даже если только одна пятая часть его слов была правдой, открывалась темная картина участия г-на Лю в похищении Елены. Для чего он это сделал? И не логично ли предположить, что и остальным девушкам грозит с его стороны нечто подобное? Интересы платинового дела, которое Валериан Платонович считал все-таки главным, требовали, чтобы он отодвинул на второй план все, что не касалось платины, в том числе и г-на Лю с девушками. Но не мог же он, зная о том, что случилось с Еленой Зубовой, бросать и остальных на произвол этого загадочного субъекта? Вдобавок, при решении такой дилеммы, Тенишевский был предоставлен сам себе. Обсуждать с Павлом все подробности теперь не приходилось. Он был уже не друг, а придирчивый критик и наставник. Самолюбивый и своевольный, Валериан Платонович был искренне возмущен поведением Дорогова. Он мог посоветовать, высказать свое мнение, а не лезть с нотациями и чуть не с угрозами.

«Этого еще недоставало, — с досадой думал он, ворочаясь на циновке, — он готов закрыть глаза на то, что делают Лю и Ван, но за мною он бегает по пятам, следит и старается поймать».

Незадолго до рассвета Валериан Платонович уснул, наконец, так и не придя ни к какому конкретному решению.

* * *

Дорогов провел остаток ночи внизу. Утром, едва слуга отодвинул засовы, он вышел на улицу и пробродил с час в поисках провизии к чаю. Купил, наконец, ворох подгорелых вафель из бобовой муки и «дин»[49] рыхлого, плохо очищенного тростникового сахара. Девушки уже кипятили чай, когда он вернулся. Павел Александрович поднялся на крышу за своей подушкой и пиджаком. Сверху открывался скучный и однообразный вид на город.

Солнце не начало еще припекать, но ярко-желтые крыши старинного храма уже золотились в его лучах. Они высились, как острова, среди унылого моря черной черепицы, загибаясь кверху крючкообразными углами, и солнечный свет играл и искрился на полустертой позолоте резных украшений и на волнистой поверхности блестящей, как будто вчера уложенной столетней черепицы.

Тенишевский, утомленный бессонной ночью, спал на своей циновке, раскинув руки. На лице его застыло сосредоточенно-упрямое выражение, бессознательный след ночных мыслей, брови слегка были сдвинуты. Павел Александрович некоторое время постоял, глядя на него.

«Сегодня этому будет конец, — подумал он, — Валериан распустился и обнаглел окончательно… Не захочет добром — заставлю со мной считаться. Вчера он сбежал от решительного объяснения, но сегодня не сбежит. Миндальничать с ним нечего».

Он собрал свою постель и направился вниз. Гостиница уже проснулась. Водоносы, расплескивая воду, мелко просеменили через дворик со своими деревянными ведрами, на каменных ступенях входа уже мостился «меза»-лоточник[50] со своим овальным лукошком, в котором сквозь грязную тряпку дымились лепешки. Откуда-то издалека доносились пронзительные звуки свадебной музыки.

Павел Александрович напился чаю один, посидел, покуривая трубку, в своей комнате с полчаса, потом направился с девушкам.

— Ребята, пойдемте осматривать город, — предложил он.

— Пойдем, пойдем, — подхватила тотчас же Клавдия, — в гостинице скука.

— Я разбужу Валериана Платоновича, — сказала Маруся, — что он спит, восемь часов уже, девятый…

Она встала.

— Не надо, — остановил ее Дорогов, — сходим и без него.

Он взглянул на Тасю. Она даже не посмотрела на него и промолчала.

Сборы заняли несколько минут. Налили в термосы воды, разыскали веера и зонтики, набросили на себя платья и халатики. Наряжаться никто и не подумал. Дорогов надел через плечо свой фотографический аппарат и взял в руку трость.

— Трогаем, ребята. Только чтоб никто с дороги назад не просился. Вместе так вместе. Кто боится жары, говорите сейчас. Тогда останемся лучше дома, — предупредил он девушек.

Это условие было принято без оговорок. Со смехом и шутками пестрая группа под предводительством Дорогова выступила из гостиницы и углубилась в лабиринт узких проулков, внося смятение и трепет в сердца простодушных горожан.