Землянка

У движка, под самой выхлопной трубой, лежит пучок соломы, прикрытый старой газетой. Какое-то промасленное тряпье рядом в кучу свалено. Мать подивилась неаккуратности немца. И забеспокоилась. Чего это он, однако? Искра упадет – весь дом спалит. Но убрать сама не решилась: он бешеный, Альберт-то, лучше уж тихо показать ему, когда вернется.

А Юрки с Борькой так и не видно. То день-деньской крутятся у забора, а то вовсе с глаз пропали.

Горьковатым ароматом веяло от вишенок: почки на ветвях набухли, вот-вот начнут постреливать. Где-то неподалеку – за сырым и местами заснеженным лугом, который начинается от дороги, да за ближним лесом – бухали орудия. Бухали негромко и неопасно, не нарушая тишины, – будто бы почки на деревьях раскрывались. Там, от села в шести километрах, проходит линия фронта. Пушки каждый день гремят, к ним в селе привыкли.

«Пойду к Беловым, – надумала мать. – Зойку прогоню – засиделась, да может, им известно что… Может, – обожгло страхом, – Зойка о Валентине все разузнала и домой боится идти?»

Ожидание вконец истомило ее. А хуже ожидания – неизвестность, не дает покоя мысль о Валентине. «Пока сама не увижу – не поверю, что нет его в живых, – твердит она себе. – Сватья и набрешет – недорого возьмет. Только ведь не с потолка же…»

Шаги у нее медленные, неуверенные. А идти нужно. Нинку Белову – она тремя годами старше Зои – тоже взяли в обоз, за ездовую, не посмотрели, что девчонка. В одночасье с Валентином повели их.

Неужто и с ней что?

Она успела дойти до калитки и остановилась, услышав приглушенный разговор за спиной.

– Ушла мама! – не сдерживая радости в голосе, возвестил Бориска.

– Тише ты! Разорался… – прикрикнул на брата Юрка.

Обернулась. Две фигурки вынырнули из-за угла дома, с маху шлепнулись на сырую землю, поползли в кусты смородины. Играют в проклятую войну мальчишки, штаны протирают. Только от матери чего им беречься?

Громко хлопнув калиткой, вышла на дорогу. Шальной ручеек бросился ей под ноги. Мать остановилась, примериваясь, как лучше перешагнуть через него. «Что же это они от меня хоронились? – не давала покоя мысль о ребятах. – Недоброе затеяли, надо поглядеть».

Тихо, без стука вернулась она во двор, обошла избу кругом, задержалась на углу, у крыльца. Сыновья стояли на коленях у движка, спиной к ней, вытянув руки, колдовали над пучком соломы, прикрытым грязной газетой. Тонкий лучик прыгал по газетному листу, бумага чернела и коробилась там, где он пробега́л, занималась огнем. Едко – и на расстоянии ощутимо – пахло горящей ватой, дымилось наваленное в кучу тряпье.

Мать охнула, выбежала из-за укрытия.

– Вы чего тут?

Ребята вздрогнули, вскочили на ноги, готовые задать стрекача. Но, увидев, что это мать, успокоились. Штаны у обоих мокрые, в грязи.

– Мы так… играем… – виновато улыбнулся Юрка. – Мы ничего…

Борис укрылся за спиной старшего брата.

– Мы играем, – подтвердил он серьезно.

– А ну, покажи руку!

Юрка послушно вытянул руку, разжал кулак. На ладони лежал выпуклый кругляш увеличительного стекла.

Мать схватила стекло – оно было теплым, горячим даже. Спрятала в карман телогрейки.

– Господи! Одно к одному. Все несчастья сегодня бабка к нам в дом тащит. На помойку ее, игрушку эту, на помойку!.. Ну-ка, живо бегите домой. Чтоб духу вашего здесь не было! Снимайте с себя всё, что на вас есть. Стирать буду. До исподнего снимайте!

А сама принялась яростно затаптывать тлеющие тряпки. Уходила, остывала боль в ногах. А тряпки никак не хотели гаснуть, тлели, чадили, и уже с одной на другую перелетали синие змейки пламени, острыми языками жалили выхлопную трубу. Тогда мать, обжигая руки, схватила в охапку и тряпье, и солому, и грязный газетный лист, метнулась с ними за землянку, к помойной яме, швырнула все в темную воду, чтобы и следа, намека мелкого на пожар не оставалось. Потом вернулась к движку, быстро и с тщательностью прибрала все, что могло навести на мысль о костре. И копоть на трубе рукавом стерла.

Сходила, назьвается, к соседям, вызнала новости! Да за этими разбойниками глаз и глаз нужен. Что, если бы не она – если б Альберт, дьявол рыжий, калитку первым открыл?! Подумать страшно…

– Выдеру, как пить дать выдеру. Небо с овчинку покажется, – приговаривала мать.

Ребята голышами сидели на нарах, прятались за полушубками и пальтишками, покорно ожидали своей участи. Скуластые, большеухие, патлатые.

«Воробьи, несмышленыши. Какой с них спрос?» – пожалела она.

Быстро поставила на скамью цинковое корыто, выплеснула в него два ведра воды, побросала туда ребячью одежонку.

– Пусть замокает, – сказала. – А сейчас щелок кипятить будем.

На минуту присела к сыновьям, обхватила их за плечи, притянула к себе.

– Кто вас этой игре научил? – спросила как можно ласковей, шепотом.

Юрка дергался, вертел головой, силясь освободиться от объятий. Борис доверчиво ткнулся губами в ее ухо:

– Валька говорил, что таким стеклом что хочешь поджечь можно.

– Уж я ему! – сорвалось с языка, но, не договорив, мать замолчала.

– Тарахтит и тарахтит, аж уши болят, – говорил Борис, повторяя чьи-то взрослые слова.