Земная оболочка

27 ноября 1925 г.

Дорогой Форрест!

Сомневаюсь, что это письмо еще застанет тебя в Гошене, но ты просил написать, вот я и пишу. У меня все благополучно, как я и обещала тебе, но сегодня утром, сразу после твоего отъезда, у нас здесь был небольшой переполох. Утро стояло ясное и сухое, поэтому около десяти часов, кончив уборку, я простирнула немного белья и только начала развешивать его, как увидела питмановскую дочку — она бегом сбежала с лестницы, кинулась ко мне через двор и стала просить поскорее идти к ним: у нее умирает ребенок. Помнишь, у него однажды уже были эти страшные конвульсии — три припадка в течение года. Мне показалось, что он кончается. Лежит плашмя на голом кухонном столе, бьется в судорогах, а кухарка его держит. Весь синий, и глаза совсем закатились. Оказывается, она дала ему яйцо. А яйцо для него яд. Это я поняла еще раньше, последний припадок у него был после того, как она накормила его жирным кексом. Он буквально пылал. Я посоветовала вызвать доктора, но она ответила, что пыталась, но не могла дозвониться. Их обычно лечит доктор Мэкон. Тогда я сказала, что знаю хорошего доктора-негра из Джеймсовского училища — хочешь, мол, позвать его? Она позвонила доктору Отису в училище, и он обещал приехать. Я же твердо знала одно: надо сбить у ребенка температуру. Голова была такая горячая, не дотронуться. Я велела кухарке принести лохань холодной воды, раздела ребенка догола — он был как деревянный — и начала окунать в воду. Через три-четыре минуты он сделался немного податливей и глаза встали на место. И наконец задышал с присвистом. К тому времени, как приехал доктор Отис, он уже плакал, и я поняла, что он будет жить. Доктор Отис сказал, что я все сделала правильно. Он ставил ребенку клизму, когда приехал доктор Мэкон. Жаль, что ты не видел его лица. Но разговаривал он с доктором Отисом вполне любезно и даже называл его «доктор». В общем, они взялись за дело вместе, а я пошла домой. Хотела пообедать. Хотела выгрести золу из печки. И кончила тем, что почти целый час проревела. Думала, что оплакиваю его, такого крошечного и беспомощного; конечно, и его, не без этого, но главным образом оплакивала себя. Наверное, и от радости ревела. Это чужое, не мое горе. Мне не надо нести его и впредь не понадобится. Потом я поспала немного, сходила в лавку и устроила походный ужин — открыла банку тушенки и съела больше половины. Дом быстро выстывает, но печку топить не хочется.

Верю, что все у тебя хорошо. Еще до всех этих треволнений я вдруг забеспокоилась утром, что намазала тебе бутерброды майонезом, — как бы он не испортился и не наделал тебе бед. Надеюсь, что ты успел съесть их, пока они были еще свежие, и остался живой. В таком случае сегодня вечером тебе наверняка предстоит пышный ужин. Я без тебя очень скучаю и буду скучать до самого твоего возвращения.

Запоминай все, что увидишь, потом расскажешь мне. Я никогда не видела свадьбы. Надеюсь, ты уже передал Робу мои пожелания — чтобы оба они были друг другу поддержкой до конца своих дней. Прошлым летом, когда я познакомилась с ним, он говорил мне, что ему предстоит выбрать одну из двух, и спросил — какую. Я посоветовала выбрать ту, что посильнее. Как по-твоему, последовал он моему совету? Ему опора нужна, как, впрочем, и всем остальным.

Письмо не застанет тебя в Гошене, если ты вернешься завтра. А пока ты там, отдыхай и веселись. С днем рождения тебя!

Всегда твоя,

Полли.