Земная оболочка

Письмо тронуло его. Он взял конверт и тут только увидел то, чего сперва не заметил, — гошенский адрес был перечеркнут, а письмо переадресовано рукой мистера Хатчинса в Ричмонд — Форрест успел благополучно вернуться домой, где оно его и настигло: великолепное воплощение неустанной заботы о другом, его впору было бы взять за образец беззаветной мечты, ясной и достижимой. Достижимой, если даже не всегда, то хотя бы время от времени.

Постукивание Поллиной машины по-прежнему доносилось сверху. Роб встал и закрыл дверь. Затем вложил Поллино письмо в пачку, перевязал и потянулся за их с Евой фотографией.

Наверное, Форресту было и грустно и смешно на них смотреть — последняя слабая попытка с негодными средствами стянуть его жизнь тугой спиралью постоянных забот, тревог и обязательств.

Он положил ее, не вынимая из рамки, на дно плетеной корзинки для бумаг и завалил сверху копившимися в течение жизни двух поколений письмами — от негров, от членов семьи, оставив только Поллины. Их он сохранит для себя, если она не спросит.

Все утро Роб разбирал деловые бумаги отца: тут были старые счета, использованные чековые книжки, налоговые квитанции, просроченный полис на страхование жизни в пять тысяч долларов, сберегательная книжка (шестьдесят долларов). Услышав, что Полли спускается вниз готовить обед, он вышел и попросил ее дать бутерброд и стакан чая. Она принесла, ни о чем не спрашивая, и он продолжал работать до четырех в постепенно накалявшейся комнате. Просмотрел книги, которые отец читал чаще всего (Вергилий, Псалтырь, Эмерсон, Браунинг, «История Америки» Вудро Вильсона). Он даже прочитал тетрадку со стихами — переводы с латинского, несколько элегий, посвященных Еве и Робу (1904 год), размышления о целях преподавания, стихи в память матери, стихи на рождение Хатча, с десяток шуточных стихотворений, очень гладеньких… но ни слова заботы или тревоги о тех, кто останется жить после него. Однако он ничем и не обременил их: самый большой неоплаченный счет на восемнадцать долларов — за уголь, купленный весной. Форрест Мейфилд прожил свою жизнь, знал, что она идет к концу; но если не считать письма Торну Брэдли, покинул мир в молчании.

Сваливая в корзинку все новые кипы бумаг, Роб вдруг отчетливо понял: отец поступил так намеренно. Полное молчание после долгих лет праздных разговоров.

Однако он хотел, чтобы кто-то заговорил: знал наверняка, что своим молчанием вынудит Полли и Роба принимать решения и действовать. Они и говорили уже — правда, интересы их не совпадали: Полли хотелось уехать и найти себе работу, Робу — сбыть с рук ненужный дом; ему нетрудно было быть щедрым.

Не поговорить ли с ней еще раз, сейчас? Есть две возможности — предложить ей то же самое, а потом уступить ее желанию, помочь переехать, запереть дом и постараться продать его. При удаче его можно продать за три тысячи. Треть Хатчу, треть Хэт, остальное Полли — поддержка на первое время, пока она осуществит задуманное. Да ни за что она этих денег не примет. И что тогда? Бросить ее на произвол судьбы? Это в ее-то годы: старые калеки в пролежнях, плата достаточная, чтобы снимать комнату в течение пятнадцати лет, пока здоровье не откажет — и тогда что, богадельня?

Два дня назад, поддавшись настроению, он предложил ей поселиться с ним и с Хатчем. Она не поймала его на слове, и он с радостью отказался от бремени, которое ему даже не придется взваливать себе на плечи и тем более скидывать с плеч. Но два прошедших дня подтвердили отсутствие каких бы то ни было распоряжений со стороны Форреста и принесли от Мин письмо с окончательным решением. Ему ничего не стоит встать, отыскать ее (по всей вероятности, на заднем крыльце, занятую лущением гороха) и сказать: «Мисс Полли, я прошу вас — переезжайте к нам с Хатчем». Хатчу понравились длинные истории из ее жизни, пусть простодушные, но рассказанные живо и с задором; Роб испытывал к ней только благодарность. Она облегчила бы им жизнь.

Но где? Не в Фонтейне же? Даже если он сумеет отвоевать для себя старую кендаловскую ферму, не везти же ее туда… близость Евы, неприязнь Рины, настороженный Грейнджер.

Конечно, можно переехать к ней в Ричмонд. Можно поискать работу здесь, вымолить место учителя в Джеймсовском училище, наговорить им всякой всячины, мол, в 1933 году дал клятву начать новую жизнь и ни разу ее не нарушил… Ну, а если не удастся, можно стать коммивояжером, поступить в контору, да куда угодно. Людей его возраста сейчас наберется не так-то много, а война продлится еще какое-то время. Что-то у него, по крайней мере, будет — свой дом, подрастающий сын, женщина, которую он знает вот уже двадцать лет, которая поможет ему справиться и с остальным.