Земная оболочка

— Иногда. Но у Грейнджера забот было полно — он неотступно следил за Робом, весь тот год не отходил от него ни на шаг, как нянька, поэтому тебя приносили ко мне.

— Я разговаривал когда-нибудь с вами?

— Поначалу ты был совсем крошечным, три или, может, четыре месяца. Но мало-помалу заговорил. Это я тебя говорить научила. Правда. Я и Грейнджер. Форреста, помню, очень беспокоило, что ты все за нами повторяешь. Как-то раз мы все были на кухне, мыли посуду (Роб куда-то ушел), и Форрест уронил крышку от кастрюли. И ты крикнул: «Вот же черт!» Форрест чуть не упал в обморок. Но это ты подцепил у Грейнджера. Я черта никогда не поминала. — И она со смехом сжала его щиколотку.

Тут улыбнулся и Хатч. — А что я еще говорил?

— О, много выражений в том же роде, пока за тебя не взялся Форрест (он привел тебя сюда в кабинет и прочитал целую лекцию насчет хороших и дурных слов). И еще тебе нравилось, как я пою, ты кричал мне через две комнаты. «Полли, спой все, что знаешь», — а знала я много песен, сама их сочиняла. И я пела, пока у меня совсем не пересыхало горло или ты не засыпал. — Она замолчала и выжидательно посмотрела на него, будто ждала, что он может и сейчас уснуть или уйти от нее.

Он лежал, подсунув под голову плоскую подушку Форреста, и спокойно изучал ее.

— Но мы не только шутили и смеялись. Я считала своим долгом напоминать тебе о Рейчел. Остальные — никогда: ни Роб, ни Форрест, ни Грейнджер. Они даже имени ее при тебе не упоминали, и я понимала почему. Но мне-то выпала точно такая же доля, как тебе, — я свою маму тоже никогда не видела; поэтому я стала рассказывать тебе о Рейчел, что знала, — так, всякие мелочи, — когда мы оставались одни.

— Что именно?

— Ее словечки, выражения, которые она наиболее часто употребляла, какого цвета были у нее волосы, такие вот мелочи.

— Казалось, можно бы запомнить, — сказал Хатч. — А я вот не запомнил.

— Не беспокойся, все это хранится в тебе. Захочешь убежать, хоть шестьдесят лет беги, а она все равно будет с тобой, направляя твой бег.

Хатч спросил: — Это плохо?

Полли не задумывалась над этим прежде, сейчас она подумала и ответила честно: — Отчасти нет, отчасти да. Рейчел, как ни одна женщина в мире, умела надеяться и, как ни одна женщина, прилагала неимоверный труд для осуществления своих надежд: удерживала Роба, угождала ему, добилась, чтобы ты появился на свет. В этом и была ее главная ошибка — она слишком сильно надеялась. Ни за что не хотела поверить, что в лучшем случае люди могут рассчитывать лишь на редкие просветы в жизни и никогда их чаяния не сбываются. И умерла она оттого, что слишком многого ждала от жизни. Тебе тоже придется побороть это в себе.

Хатч кивнул. — Роб тоже сидит во мне. — Он хотел сказать, что от Роба он унаследовал не меньше, чем от Рейчел.

Полли спросила: — Где он?

— Да везде, наверное.

Полли улыбнулась. — Нет, где он сейчас? Куда пошел?

Сперва ей показалось, что Хатч не слышал вопроса) но, лежа на спине, невозможно было незаметно смахнуть выступившие на глазах слезы. Все же он лежал, стараясь не мигать, чтобы они не скатились по вискам. Полли, однако, пристально смотрела на него, и, уже не скрывая отчаяния, он моргнул и сказал: — Я боюсь.

— Чего?

— Что он ушел.

— Куда? — спросила Полли.

— Не знаю. Во всяком случае, насовсем.

Полли сказала: — Сомневаюсь. Что у вас здесь произошло? Грейнджер написал что-нибудь?

Хатч сказал: — Не Грейнджер — Мин Таррингтон. Роб получил от нее сегодня письмо. Она пишет, что не хочет больше ждать его, пусть и не просит. Я увидел письмо на столе и прочел его и сказал Робу, что рад.

— Чему рад?

— Что она оставила его в покое.

— А я-то думала, что ты отцу добра желаешь.

— Я и желаю.

— Но ведь он одинок. Он чахнет, Хатч.

— Теперь я буду с ним. Я уже достаточно большой, я могу помогать ему. И вы у него есть; мы бы переехал# сюда и жили вместе с вами.

Полли посидела еще немного; потом приподняла ноги Хатча и встала. Подошла к креслу Форреста, села в него и посмотрела прямо ему в лицо. — Нет, этого никак нельзя, — сказала она.

— Но почему? Мне хочется, и Роб как-то говорил тоже самое.

— Он еще молод, — сказала Полли. — В сорок лет такое еще рано соглашаться.

Хатч спросил: — Какое такое?

— Дом, в котором нет никого, кроме подростка и пятидесятивосьмилетней женщины, уже прожившей свою жизнь.

— Мы бы любили его, — сказал Хатч.

— Не так, как ему надо, — сказала она.

— А как надо?

— Может, Мин знает, — сказала Полли. — Мне она понравилась, когда мы с ней познакомились. Уж она-то ему предана.

— И я тоже, — сказал Хатч. — Всегда был предай, за исключением того времени, когда жил в Фонтейне без него.

— Тут дело в ласке. Все взрослые мужчины, которых я знала, — кроме моего чудака отца, — нуждаются иногда в ласке.

— Я мог бы и приласкать его…