Земная оболочка

— Обещал взять. До последнего молчал про то, что собирается уезжать. Как-то в конце августа я играл в песок за грейнджеровским домиком, вдруг приходит Роб и говорит: «Вот что, родной мой, я собираюсь на время в Роли. У нас с тобой есть возможность устроиться там получше. А перед новым годом приеду и заберу туда тебя и Грейнджера». Я даже не расплакался, хотя вообще-то надо было мне тогда поплакать и забыть его. Устроиться-то получше он устроился, да без меня: своего слова он так и не сдержал.

— Кем он там работал?

— Преподавателем в средней школе.

— А что он такое знает, чтобы других учить? Здесь он учился такому, что детям не преподашь.

Хатч расслышал и понял сказанное ею, но ему не хотелось углубляться в подробности ее жизни, в воспоминания, на которые она явно настраивалась. Он продолжал свой рассказ, почти столь же мучительный. — В Роли живет эта его женщина. Из-за нее он и остался там.

Делла спросила: — Кто она?

— Мин Таррингтон, учительница. Рейчел еще в помине не было, а они уже были знакомы. В общем, с самого детства.

— Ты говоришь, они не женаты?

— Он говорит, что нет. Просто встречаются…

Делла кивнула. — Ладно. И ты недоволен этим?

— Да.

— Ладно. И что же ты хочешь — чтоб он умер? Или о горя заболел?

Все это время Хатч рассматривал ее комнату. В ней не было почти ничего, по чему можно было бы судить о характере ее обитательницы — под кроватью пара дырявых белых туфель на высоких каблуках, на полочке у изголовья кровати старая книга, по-видимому, недавно переплетенная неумелыми руками в синюю материю; черный будильник, растекавшийся на всю комнату, стоило им замолчать. А так — гостиничный номер или больничная палата, где человек может корчиться от боли, может и умереть, и быть вывезенным на каталке, не оставив на малейшего следа. Он сказал: — Вы-то пожили свое, вот сидите теперь и улыбаетесь.

Еще не осознав полностью смысла его слов, Делла ответила: — Я улыбаюсь, глядя на тебя.

Хатч сказал: — Значит, я такой смешной…

Тут только она поняла, что он слишком поспешно взялся судить о ее жизни и сделал неправильный вывод. Очевидное сходство Хатча как с отцом, так и с матерью, растравило ей душу. Проснулись бурные чувства, которые она когда-то питала к обоим: ей захотелось больно ударить, рассказать ему всю правду о своей жизни, о том, как мало помощи видела она на своем веку — от чужих, от близких, даже от тех, кто обещал отплатить ей заботой за то, что пользовался ее добротой, ее горячим, гибким телом. Сказать, с каким скудным багажом вернулась она в Гошен и как непышно он ее встретил (провалившаяся могила матери, беспомощная, невежественная сестра, дом, отказанный ей белым человеком, который она не могла за собой сохранить), и все это с улыбкой, затаив дыхание… Но стоило мальчику, сидевшему на ее кровати, посмотреть на нее глазами Рейчел, в памяти Деллы всплыли слова ее матери, когда Рейчел в своем безумии обидела ее: «Ты, главное, помни, что она вовсе не хочет тебя обижать; она даже не знает, что ты тут. Тебе это пока непонятно, но ведь она из сил выбивается, чтобы только выжить в том же мире, в каком ты живешь: и новые платья у нее есть, и дом большой, и сарай, полный угля, да жжет-то ее тот же огонь, который когда-нибудь и тебя опалит. Ее рано прихватило, но и твой день не за горами». И Делла встала, обошла кровать и остановилась рядом с Хатчем, не дотрагиваясь до него, однако. — Не так уж была трудна моя жизнь, мне она, во всяком случае, тяжелой не показалась, — сказала она. А на деле была тяжела, как жернов.

Хатч кивнул. — Наверное, скучно вам.

— Сейчас да, немного. Но это ненадолго. В июне я опять на север подамся, как только уедут эти дамы. Они только в воскресенье приехали, говорят, ничего не знали. Остальным мистер Рейвен написал, известил, что все кончено, а про этих почему-то забыл. У них еще десять дней остается, а потом я с места снимусь.

— И оставите свое имущество?

— Свое имущество я могу с собой унести — в одну горсть собрать.

— А дом? — сказал он.

— Дом твой, — ответила Делла.

— Дедушка вам его оставил.

— Да он не вправе был им распоряжаться.

— Почему? — спросил Хатч.

— Ты пойми, я ведь не кривляюсь, — это хатчинсовский дом, они его построили. Я не могла бы принять его, даже если б закон позволял, если б мне денег на налоги хватило — тут мне повсюду Рейчел чудится (вон в тебе тоже), все воспоминания о твоем папе тут; так и вижу старого спесивого Грейнджера, свою маму вижу, как она упала замертво вон там, у источника, у всех у нас на глазах. Дом твой, сыночек. Берн его. Вот у тебя и будет где жить. — Она все-таки дотронулась до него, рука ее ласково скользнула по его правому уху и подбородку. И от отца в нем тоже было кое-что — та же прекрасная кожа, гладкая, как свежевыглаженная полотняная простыня, такая же теплая и сухая.

Хатч встал, взял свой чемоданчик и пошел к двери. Остановившись там, он сказал: — Нет ли у вас какого-нибудь фонарика?

— Куда ты собрался?

— В большой дом. Я теперь вспомнил его. Найду себе кровать.