Земная оболочка

— Что это тебя туда занесло? Там же можно замерзнуть насмерть.

— Я и замерзала. Потому вернулась. Ровер в Мэне. Город Августа, штат Мэн — корабли строит. Написал, приезжай — хоть помрешь в комфорте. Я там одну зиму прожила, обе ноги отморозила, ни с кем, кроме домашних, слова не сказала. Нет, лучше уж здесь помирать.

— А ты кого встречаешь? — спросил он. Он сам себе удивлялся, что не уходит от нее, — зануда старуха, мошенница, о чем с ней говорить. Вот-вот начнет клянчить деньги. И выклянчит.

— Сегодня никого. А вот завтра, если доживу, ко мне мой правнук приедет. — Она указала на сверкающие рельсы. — Пришла проверить, в порядке ли путь, чтоб с ним, не дай бог, чего не случилось.

— Это что, Ровера сын?

— Ровера, — ответила она; потом задумалась. — Господи Иисусе, — он же мой пра-пра-правнук. — Она снова засмеялась. — Я из молодых, да ранних была, как твоя девчоночка.

Он улыбнулся.

— У меня сын.

— Назвали в честь твоего отца?

— Да.

Она подумала.

— Ну, это еще не худшее, что ему могло достаться от деда.

— Не знаю. Может, отцу не так-то и плохо живется.

— Все может быть, — сказала она. — Ты-то, как я погляжу, весь в него, вылитый его портрет. Если он приедет, привести его к тебе познакомиться? Скажешь, такой ли уж он у нас умный или это только мне кажется.

До Форреста не сразу дошло, что она говорит о сыне Ровера.

— Приведи. Я живу у Хэт.

— Я знаю. А если он не приедет, сама приду. Познакомиться с твоей девчоночкой.

— Тогда придется подождать. Она сейчас уехала к своим.

— Когда она здесь, она тебя ублажает?

— Да, — ответил он.

— Нынче девки ученые пошли.

— Да.

Она рассмеялась.

И вот ночью он овладел ею, Евой, овладел не во сне, а ясно сознавая, что делает. Не с заранее обдуманным намерением; первоначально он собирался уважать ее отсутствие. «Раз она решила уехать, — неважно по какой причине и на какой срок, — я должен отпустить ее», — но лишь только дом затих, погрузился в темноту и уснул, в голове моментально возник вопрос: «Смогу ли я жить, если Ева не вернется? И в этом случае хорошо бы понять, что именно нашел я в ней, отчего поверил, будто мы стали единым целым».

Сперва ответ вылился в слова «очарование, доброта, незаменимость», — казалось бы, и все, только вслед за словами в воображении начали появляться иллюстрации. И очень скоро, как он ни боялся того, перед умственным взором встала картина их близости. Воспоминания возникали где-то в тайниках мозга и надвигались на него, как некая замаскированная армия — неведомая, но могущественная. Он не сопротивлялся. Все его усилия сосредоточились на одном — выяснить, в чем именно могущество Евы, каковы ее цель и ресурсы. А для этого необходимо воспроизвести мысленно весь ритуал, представить себе картину, изображение…

Ее маленькое, на удивление изящное — как искусно скроенный наряд — тело, неизменно в таких случаях обнаженное (порядок, заведенный Евой, который охотно принял он, гордый своим красивым и сильным телом). Рассыпавшиеся по подушке волосы — сдунутая ветром вуаль на отлете, открывающая все новые тайны, навечно приклеенная к упрямой головке, плечи, грудь, тонкая талия…

Обладание — да, но не познание, не пояснение даже. Это уже была его забота — не только дарить наслаждение и наслаждаться самому (что было для них обоих столь же естественно, как для деревьев зеленеть весной), но изучать, что, собственно, они подарили друг другу и почему: доискиваться, чего тут больше — потерь или приобретений, соль это на раны или бальзам?

Весь этот год он видел один бальзам. Но теперь, мысленно приняв то, что она отдавала, он снова начал поиски, скользя губами по легким сухим волосам, по гладким щекам, нежной шее, тугой маленькой груди, плоскому животу. И в эти минуты все действия их представлялись каким-то танцем или спортивной игрой, безмолвной и дарящей все те мелкие радости, которые дарит игра: мысленное любование своей грацией (изгиб, рывок, свободное паренье), созерцание партнерши, самое присутствие которой казалось чудом — не говоря уж о ее ласковой покорности, о полном согласии. Чудом, потому что это было неправдоподобно, незаслуженно, ниспослано каким-то божеством, чья доброта сокрушает, не знает преград, не считается с возможностями обыкновенного смертного. И тут же из глубин памяти всплыло самое давнее воспоминание — он у материнской груди, наконец-то единственный, без соперников; мать забавляется с ним, не думая о том, что нужно скорее отлучить его от груди, что он должен расти, освобождать место. И молит остаться с ней навсегда. Он мог думать об этом спокойно — так было.

На последнем отрезке пути он мучительно искал слова, которые нужно бы сказать — не «спасибо», нет! (это будет сказано потом, в минуты сладостного успокоения: «Спасибо!», «Всегда рада»), а слова для выражения своих мыслей, назвавшие бы его цель и давшие ему возможность — единственную, наверное — узнать, к чему стремится она, что могут дать они друг другу, что сулит им жизнь.