Земная оболочка

Винни продолжала заворачивать фотографию. — В том, что ты никогда не скажешь Роверу, Джесс, Гард… — Она прервала перечень своих разбросанных по свету потомков. — Как моего внучка звать?

— Грейнджер.

— …что никогда не скажешь Грейнджеру, от кого он пошел.

— А кто изображен на фотографии, на которой я поклялся?

Ее руки застыли в воздухе. Она повернулась и внимательно посмотрела на него. — Твой отец, дурень. Отец твой — мистер Роб.

Его рука дернулась к ней. — Дай сюда!

Она отшатнулась.

— Прошу тебя. Я же не помню его.

Винни крепче вцепилась в фотографию. — Это отца-то родного?

— Мне было пять лет, когда он ушел.

— Кое-кому тоже было мало лет, когда он кое-что сделал, только оказалось недостаточно мало.

Форрест был растерян и озадачен. Однако он понимал, что единственное, чего он может здесь добиться, это ухватить одну ниточку в этом запутанном клубке и не отпускать, ни за что не отпускать, пока не добьется правды или не уличит ее в безумии, в кознях. Он решил идти напролом и еще раз попросил Винни дать фотографию.

Она протянула ему пакет.

Он развернул его с той же осторожностью, что и она, и, повернувшись к маленькому боковому окошку, впился глазами в изображение, ища знакомых черт, прислушиваясь к своему сердцу, не откликнется ли оно, не возникнет ли чувство, что он нашел то, что искал. Ничего! Особенно внимательно он всматривался в глаза, так ярко запечатлевшиеся в памяти, — но хотя и видел их красоту, их поблекшую от времени печаль, никак не мог связать два образа: тот, что запечатлелся в его памяти, и этот. — Почему она у тебя? — Собственный голос потряс его куда больше, чем лицо на фотографии — не вопрос, а приказ, и откуда в нем этот металл?

— Он сам мне подарил.

— Врешь! — Большим пальцем правой руки он тер фотографию, все еще не узнавая. — Когда?

— Твоя правда. Стащила я ее.

— У кого?

— Когда твоя мама умерла. В ее вещах нашла.

— Зачем это тебе понадобилось?

— А затем, что была ее, а могла быть моей, — сказала Винни. Сила появилась вдруг и в ее голосе.

— Хорошенькое дело! А мне и посмотреть было не на что. Подумать только, все эти годы!

— Вот и смотри теперь!

— Смотри, — передразнил ее Форрест. — Как я могу быть уверен. Может, ты опять все наврала.

— Не вру я, — сказала Винни. — Ты ж его вылитый портрет, Форрест. — Она указала на осколок зеркала, приткнутый у него за спиной на умывальном столике.

Но Форрест и без зеркала знал свое лицо. Он внимательно вглядывался в фотографию, легонько притрагиваясь к ней пальцами — так читают слепые. Он был живым сегодняшним отображением этого исчезнувшего мальчика, только — по причине, задумываться над которой пока не хотел, — не сумел увидеть этого сразу. Кто бы он ни был, они похожи как две капли воды — один более печальный, другой менее. В груди, как птица в клетке, забилось… что именно? — жажда чего-то? нежность? вспыхнувшая надежда на радость? — Где он? — спросил Форрест тихо, но твердо.

— Говорили, будто в Ричмонде.

— А когда это было?

— Господи, да что ты ко мне привязался?

— Уже после смерти мамы?

Винни подумала и кивнула утвердительно. Она не смотрела на него. Взгляд ее был устремлен на ножки стоявшего рядом стола.

— После того, как я уехал из дома?

Она снова задумалась. — Сколько теперь Грейнджеру?

— Лет двенадцать.

— Двенадцать, — повторила она. — Ну значит, двенадцать лет назад. С тех пор я о нем не слыхала. — Она протянула худые руки, оперлась ладонями о сундук и сделала попытку подняться.

— Да ну тебя, Винни, угомонись на минуту и расскажи мне. — Тремя средними пальцами левой руки он дотронулся до ее лба, с залысинами, как у старика, — не то чтобы требуя отпета, но стараясь внушить, до чего ему важен этот ответ; лоб на ощупь показался холодным.

За свою долгую жизнь ей не раз пришлось терпеть физические испытания и посерьезнее: порку за воровство в семнадцатилетнем возрасте, надругательства многих случайных мужчин (никаких забот, кроме своей сиюминутной потребности), трудные роды одиннадцати детей, смерть девяти из них (а смерть детей тоже была для нее физическим испытанием), но сейчас, стоя на коленях около сундука, она не могла вспомнить, когда последний раз плакала. Кто же это тогда умер? — Ох, никак не вспомнить… Касси? Эника? Десять лет назад? Или двадцать? Лицо у нее было мокрое, из обоих тусклых глаз градом текли слезы, и хотя она изо всех сил сдерживалась перед этим мальчиком (в сущности, совершенно ей чужим), обручи, стягивавшие грудь, не могли сдержать громких всхлипываний. «Охромевшая корова, отбившаяся от стада, вот я кто», — так она это себе представляла. Но о мальчике, стоявшем над ней, она не думала, сознавая в глубине очерствевшего сердца, что не он (щенок!) был причиной ее минутной слабости, что он лишь спусковой крючок, случайно подвернувшаяся нога, которая выбила первый камешек, вызвав тем самым обвал.

Форрест увидел ее слезы и сказал мягче: — Вспомни! Я же ничего не знаю. Только ты и можешь объяснить мне.