Земная твердь

— А копать-то и не умеет, — Карима засмеялась, показывая мужу собранные после Кошкина клубни. — Чудно.

— Ай, какая ты. Он все-таки директор. Дело, сказывал, есть ко мне.

— Какое же, милый?

— Хорошее, должно. Плохое Хазиеву разве дадут.

«Какое такое дело появилось у него ко мне, — все думал и сам Хазиев, копая картошку, ворочая мешки и даже идя домой. — А может, скажет Кошкин: Абдуллай, иди опять в пастухи. Стадо знаешь, луга знаешь. Доярки одного Абдуллая просят. Нет, ты, директор, хитрый и я тоже хитрый стал. Месяц пастухом работай — шестьдесят рублей получай. Как можно жить на шестьдесят рублей. Ты сто рублей клади — не скупись. И сто рублей разве деньги, когда полная изба ребятишек.

Вечером Абдуллай хорошенько вымылся, надел чистую рубаху, гребешком причесал жидкие волосы и пошел в контору. Там долго сидел в приемной, не решаясь переступить порог директорского кабинета. И уж поднялся было, чтобы войти, как дверь кабинета распахнулась и Кошкин весело крикнул:

— Что же ты, Абдуллай, мы ждем тебя.

В кабинете, оказывается, были всего лишь два бригадира да учетчик Иван Кириллыч.

— Садись, Абдуллай. Вот так. Тут, Абдуллай, какое дело, — начал директор. — Ведь картошка скоро кончится. Ты куда потом думаешь?

— День будет — работа будет.

— То верно.

— Наша партия, Абдуллай, велит резко увеличить поголовье скота. Нынче нам запретили сдавать бычков-годовиков. Всякий хозяин это знает — не выгодно. Вес мал. Через год они пойдут. Понял?

— Как не понял.

— Кроме того, на стороне еще закупим телят. Словом, создадим большое откормочное стадо. Большое. И нужен нам хозяин этого стада. Честный, толковый…

— Сколько рублей кладешь?

— Сто тридцать. Видишь, совхоз на все идет, чтобы поднять животноводство.

— Ай, врешь, директор. И в прошлом году ты мне так-то говорил.

— Прошлое, Абдуллай, не в счет. Соглашайся, обману тут никакого. Если согласен, я завтра подпишу приказ.

Абдуллай смотрел в глаза директора и понял, что не обманывает его, однако, еще попытал, не веря окончательно.

— Сто тридцать?

— Сто тридцать, Абдуллай. А на пастбище заработок пойдет с привеса. До двухсот выгонишь. По рукам, выходит?

— Надо подумать, Павел Сидорович. Хитрый ты мужик. Ай, хитрый.

В понятии Абдуллая хитрость Кошкина на этот раз состояла в том, что он, Кошкин, как-то сумел заглянуть в душу Хазиева и узнал, какой неизбывной тоской по скоту живет татарин. «Честный, говорил, толковый нужен хозяин. Тут все верно. Все так. Правильно ты рассудил, Кошкин…»

Дома Абдуллай, довольный и счастливый, рассказал семье о разговоре с директором. Особенно ему нравилось говорить о том, какого человека ищут в совхозе к огромному стаду. Без нужного человека все дело пропадет.

Ребятишки с немым восторгом и гордостью глядели на отца, а он неторопливо схлебывал с блюдца самодельный морковный чай и говорил:

— Очень просил Кошкин, придется идти.

Оставленные в зиму телки были согнаны в старый свинарник. Ветхое помещение стояло на юру, и его насквозь прохватывало ветром. Внутри было сыро, холодно, неуютно. Абдуллай заколотил каждое второе окно, старой паклей проконопатил стены, привез более десятка возов соломы. Началось все после первых каленых морозов. Как-то утром к Абдуллаю в избу прибежал ночной сторож телятника глухонемой Аркашка и начал показывать два пальца, мыча и приплясывая. Из этого рассказа Аркашки Хазиев понял, что на ферме стряслась беда. И, действительно, этой ночью пало два бычка. А через день еще один. Приходивший на ферму ветеринарный врач сказал, что дохнет скот от простуды. Хазиев оробел. Испугался не за себя, за стадо, которое он не в силах оградить от морозов и гибели. Когда в стаде заболело еще два бычка, Хазиев пошел к директору. Кошкин, и сам не менее озабоченный, вместе с Хазиевым пришел на ферму, долго осматривал помещение, Хазиев ходил за ним следом и, как ребенок, просил:

— Что же делать, а, Павел Сидорыч?

Наконец директор спо́лзал на потолок и спустился оттуда оживленный, взметнулся голосом:

— Эх мы, горе-хозяева.

— Горе Хазиеву, — покорно отозвался Абдулла.

— Землю-то с потолка выдуло, какому же быть теплу. Как ты раньше-то не доглядел, а?

Абдуллай, потупившись, молчал: что он мог сказать. Пустой чердак на телятнике, пустой чердаки у Абдулки.

К вечеру по распоряжению директора к ферме приволокли трое тракторных саней соломы. Утром должны были прийти рабочие и заметать ее наверх. Но надвигающаяся ночь казалась Абдуллаю особенно страшной, и он взялся метать солому один. Ночь шла тихая, звездная. С полнеба ущербно светила надломленная луна. Над землею крепла стужа. Промерзлая солома не шуршала, как обычно, а звенела холодным, стеклянным звоном. Поначалу перед тремя огромными зародами Абдуллай почувствовал себя маленьким, слабосильным. Работал не то что вяло, а как-то неуверенно. Но постепенно втянулся, робкие мысли исчезли, тело разогрелось, руки налились силой.

— Глаза боятся, а руки делают, — вспомнил Абдуллай пословицу и снял рукавицы. А спустя еще немного отбросил на снег и полушубок:

— В малахае, джигит, кудрями не тряхнешь. Ых-хо.