Земная твердь

— Славный ты, родной мой, — шептала девушка. — А я, Коленька, матери написала, что мы приедем к ней, ты и я. Старуха ночей не спит небось от радости и ожидания. Тоскливо ей одной.

Лена прижалась к Николаю, хотела поцеловать его, но он решительно отстранился.

— Ну, хорошо, Коля. Ну, не поедем. Что ж, ведь и здесь жить можно. Но давай хоть в гости к маме съездим. Хоть на недельку.

— Думаешь, понравится — и останется Николай, да? Нет.

— Ты человек вольный. Эх, Коля! Была бы моя власть — в цепи бы тебя заковала и увезла к себе. И была бы я счастлива на веки вечные. Ты думаешь, не вижу, что в мыслях-то тебя нету возле меня. Нету. Ведь так, Коля, признайся?

Она приблизила свои глаза к его глазам так, что он сумел прочесть в них мольбу, и вдруг сказал то, чего не хотел говорить:

— Верно, Лена. Вижу тебя, а думаю… Да о своем думаю.

— О ней?

— И о ней. Ты понимаешь, как это…

Лена бросила со своих плеч пиджак Николая и заговорила нервно, с тяжелым придыханием:

— Хватит об этом. Прошлое со мной вспомнил…

Девушка отвернулась и опустила плечи. Только что веселая, была она в эту минуту безутешно обиженной.

— Но я не плачу, — снова заговорила она, тряхнув головой, и, действительно, слез в ее голосе не было: — Сердце мне, Коленька, сразу говорило, что на чужую тропинку я набрела. Да и где она своя или чужая. На тебя, милый, я зла не имею. А та, твоя… видать, присушила тебя, да ведь счастья-то тебе с нею не будет. Не любит она тебя, Коленька. Город ли, деревня ли — главное-то человек. А я буду думать, что ничего и не было.

VIII

Прошла неделя. Другая. Минуло и лето. А Лена не появлялась в доме Лукерьи Ивановны. Николай тосковал по ней, ждал ее прихода, но сам встреч не искал.

С уходом Лены Николай острее почувствовал свое одиночество. Упрямое молчание Кати не давало ему покоя. Былая самоуверенность его сменилась тревогой: Катя не сдавалась на измор. Что же она затаила? Что?

Николай в нетерпеливом ожидании послал в Столбовое одно за другим три письма. Ответа на них не было.

Однажды, возвращаясь с работы, Крюков в трамвае встретил Степана Палкина.

— Здравствуй, Никола. Здравствуй, — с радостью схватил он руку земляка. — Сколько лет, сколько зим не виделись. Ну, как оно, «ничего»?

Пока Палкин, улыбаясь и шмыгая носом, сыпал приветствия, Николай молча разглядывал его. На нем была надета та же, но изрядно потрепанная шапка, такого же достоинства полупальто с грязными отворотами и без двух пуговиц наверху. Был он, видимо, с похмелья, потому что безмерно болтал:

— С завода меня, Никола, вышибли, как пробку. Сегодня уже третья неделя пошла. Почему вышибли? Принимал лишка. Подбился я. Еду вот на базар — может, толкну. — Он брякнул связкой медных водопроводных патрубков и вдруг перестал улыбаться, тяжело вздохнул: — Завербовался я, Никола, на шахты. Еду скоро. А что делать? Был недавно в Столбовом — там хотел приколоться, да раздумал. Скажут, везде перемотался, а теплей Столбового нигде не приняли. Ну их. А живут там здорово. Просто здорово. А ты как? Постой. О сестренке-то, Катьке, я того… не рассказал. Да. Вышла замуж она за Димку Мокшина. Ты знаешь ведь, он сох по ней с пеленок. О тебе, рассказывала мать, часто она вспоминала. А ты эвон какой стал.

Медленно, хлопьями ложился на землю снег. Медленно, в раздумье, шел Николай Крюков по мягкому ковру. И в голове его, как эти снежинки, кружились, качались холодные, тоскливые мысли, и было ясное сознание того, что в сегодняшний вечер что-то навечно потеряно. Навсегда.

ЧУЖИЕ ГРЕХИ

Абдуллай Хазиев — длинный, нескладный татарин, с черной, как голенище сапога, шеей и добрым, покорным лицом. Ходит он всегда в кожаной вытертой шапке, которую почтительно снимает при встрече с людьми:

— Здравствуешь, — говорит он и улыбается доброй, широкой улыбкой.

Абдуллай работает в совхозе. Но в свободное время не прочь взяться за любое побочное дело: зимой из колотых плашек мастерит бочки по подряду в химлесхозе; весной рубит дрова для сельского Совета, школы и учителей; о лете и говорить нечего — все живут покосом, косит сено и Абдуллай; осенью со своей многочисленной семьей копает картошку: девять ведер совхозу, одно себе. Просит Абдуллай обычно самый дальний участок и убирает его так, что люди не нахвалятся:

— После Абдулки хоть шаром покати.

— Почему Хазиевы уходят в самое дальнее поле?

Как-то завхоз школы Полушин прямо спросил Абдуллая:

— И что это ты, Абдулла, опять заовражный клин приголубил? Где-то у черта на куличках. Не с руки небось…

— Какой ты, Полушка. Зачем да зачем. Лишний глаз мало бывает. Вот зачем.

Полушин насторожился, а Хазиев, двигая негнущимися пальцами, перечислял:

— Тут директор идет. Агроном идет. Парторг идет, бригадир идет, учетчик Кирилыч идет. Зачем нам так много людей. Детишки мои копают — и делу конец.

Жена Абдуллая, Карима, такая же работящая, встает по утрам ни свет ни заря, затопляет большую русскую печь, ставит перед пылом чугуны с водой и картошкой, доит корову, кормит овец, стирает, готовит завтрак. Все это она успевает до поры, пока не поднялись дети.