Земная твердь

К вечеру рана заболела неуемной болью. Нога отяжелела и налилась жаром. В неуютной душе парня совсем померкло. Как назло, память из вороха прожитого выдергивает самое ненужное. Вот вчерашний день. Воскресенье. Дождь. У ребят веселье: почти все они получили из дому письма. Потом сами сели писать. Только вчера, пожалуй, Сторожев понял, что такое получить письмо…

Дом, как свинцом, налит тяжелой тишиной. Петруха невольно прислушивается к наружным звукам. У столовой давно отгремел железный умывальник — ребята сидят за ужином. Чуть попозже, на грани сумерек, баянист Сережа Поляков потревожит вальсом тихую вечернюю зарю, и взгрустнется новоселам по родной сторонке, где впервые услышан этот вальс. Потом начнутся танцы — и до грусти ли тут!

Петруха слышит, как по дороге к медпункту идут люди, громко переговариваясь. Сплетаются не два и даже не три голоса. Много голосов. Скрипят ступеньки, распахивается дверь, и дом гудит от звуков, как барабан. Стук в дверь Петрухиной комнаты и — вваливается, утихая на пороге, большая толпа гостей.

— Тш, — шикает на всех строгий девичий голос.

— Может, он спит?

— Закрывайте дверь, черти, — комарье набьется.

К Петрухе, лежавшему поверх одеяла лицом к стене, наклонился Виктор Покатилов и, коснувшись плеча его, спросил:

— Петь, спишь, а?

— Что вам от меня надо, что? — вскинулся Петруха. Все притихли. У кого-то из рук вывалилась и грохнула о пол консервная банка. Тишина.

— Ты лежи, Петь, — снова заговорил Виктор. — Мы пришли к тебе в гости. Ребята и девчата принесли тебе кое-что поесть, и вообще… Ты бери все это, как свое. Мы здесь одна семья. Радость или горе у кого — это радость и горе у всех. Так, что ли, ребята?

— Правильно.

— Точно.

Вдруг в легкий шум и говор молодежи откуда-то с улицы вломился неустоявшийся бас Кости Околоко:

— Ребя! Ура! У Сторожева и Молотилова за месяц самая высокая выработка. Вот только что Крутых подсчитал. Где он, Петруха-то?

Костя протиснулся было вперед, но его остановил Покатилов:

— Чего лезешь? Сказал — слышали.

— А он? Ему-то надо знать. Для него это лучшее лекарство.

Тому, что происходило в комнате, Петруха верил и не верил. Он все смотрел в желтую деревянную стену, будто украшенную розовыми сучками, и ему еще было стыдно показать ребятам глаза. В то же время сознавал, что лежать колодой перед добрыми людьми нельзя.

Будто властная сила совсем легко подняла парня, он сел, влажными от жары и смущения глазами обвел притихших ребят и тихо сказал:

— Спасибо вам, ребята… Я постараюсь…

Он недосказал своей мысли — в комнату ураганным ветром бросило фельдшера Марусю Плетневу.

— Товарищи! Ребята! Да где же у вас совесть? Вы что? У человека температура к сорока, а вы? А ну, марш!

Выходили на цыпочках, боясь даже одеждой задеть дверь или стену.

— А как его перевернуло, — сказал кто-то за дверьми.

— Жалко парня.

В этот вечер в поселке было тихо. Петрухе иногда мерещилось, что в сумеречном воздухе разливается баян Сережи Полякова, но в самом деле музыки в поселке не было.

Два следующих дня Сторожев валялся в жарком забытьи. Лицо его пожелтело, из-за натянутой кожи сильнее прежнего выпирали скулы. Он часто, казалось через силу, раздирал спекшиеся губы и просил воды или выкрикивал в диком испуге:

— Я боюсь его! Тереха!

Утром третьего дня он проснулся с ясным, здоровым сознанием. Было часов пять утра. Солнце только еще взбиралось на небосвод. Петруха дотянулся до створки окна и толкнул ее — она раскрылась. Зыбкой лесной сыростью повеяло в лицо и грудь, запахло настоем трав, хвои.

Он огляделся и увидел на тумбочке и табуретке, рядом с его кроватью, лежат две плитки шоколада, пачка папирос «Люкс», банка с малиновым вареньем и еще банка с кистями красивого безароматного цветка иван-чая. Нет, это не во сне он видел ребят. Они были здесь. Они все и оставили.

Когда же еще у Петрухи было такое светлое, бодрящее чувство? Когда? Он улыбнулся бледной, бескровной улыбкой, вспомнив родной дом на хуторе Дуплянки. По утрам, когда мать открывала окна, так же вот пахло зеленью и прохладой…

Завтрак ему принесла Миля Калашникова. Розовощекая говорунья, она села у открытого окна и ни минуты не молчала:

— Ешь, ешь. Фаина Павловна приказала мне не уходить отсюда до тех пор, пока ты все это не слопаешь.

— А если лопну.

— Не бойся. Не лопнешь. Вон ты какой худой стал. Ты сейчас старайся больше кушать, — заботливо советовала она и, вскинув бровью, объявила:

— А тебя на доску Почета повесили…

— Положим, не меня.

— Тебя… — щуря черные улыбчивые глазки, она мотнула головой и поправилась: — Конечно не тебя. Твою фотографию. Ты там красивый, серьезный… Зина Полянкина просила привет тебе передать. Чего смотришь? Вот так я ей и скажу: услышал, Зинка, твое имя и перестал есть. Смотри.

Когда Миля убежала, Петруха долго лежал и все слышал ее веселый голос.

В четверг, поздно вечером, когда сестра медпункта уже закрыла дверь и ушла в свою комнату, в окно к Петрухе кто-то стукнул.

Это был Илья Васильевич. Он просил парня открыть окно. Едва расщепилась створка, Свяжин распахнул ее совсем, и на Сторожева пахнуло вином.

— Ты что, Илья Васильевич?