Земное жилище

Горизонтальные башни вгрызаются в край горизонта,
рассекая свинцовые тучи.
Сто наций их провожают восторженным взглядом.
Незримое сердце земли
благословило на подвиг эти машины.
Их моторы несут в себе укрощенную бурю,
прозрачные диски пропеллеров дышат свободой,
а в железных бочках под крыльями законсервирован гром.

Зычным голосом Нового Света
поют над землей их моторы
гимны свободных народов,
и материнские слезы
блещут на их металлической коже —
слезы давно позабытой радости и
восторга, с которым встречает земля
колесницы святого возмездия,
сработанные человеческими руками
и поднятые в поднебесье
земными героями, сеятелями рассвета.

Моя родина

Я пришел с той земли, где парчовый кошель
чиримойи, как мех для вина, не позволит,
чтобы снежная сласть истекла, как капель;

где одетый в зеленый наряд агвиат
вырабатывает, как затворник в овале,
свой экстракт из лиан, из цветов — аромат.

В той стране обучаются птицы наречьям,
а растенья, как сваришь, любовь или силу,
словно в сказке, дают, убивают иль лечат.

Там ленивы, нежны привереды-зверьки,
насекомые — словно цветущее пенье,
словно света летающие лепестки.

Капули, то — черешня индейская робкая;
броненосец и перепел; листья мясистые,
что идут на одежду, на сети, на топливо;

эвкалипт — словно рыбы на ветке нанизаны,
воздух — поле сраженья, оружие — листья,
он — здоровья солдат, под ружье солнцем призванный,

человека союзники все; без заботы
прихожу я оттуда с уроками ветра,
и, свободный, несу я вам птиц-полиглотов.

Преступление и смерть ветра

Пожалуй, сегодня силы
попробую в некрологе:
я видел, как умер ветер,
разбойник с большой дороги.

Сначала он тихо крался
околицею деревни
с полной охапкой листьев,
похищенных у деревьев.

Но, схваченный стражей грома,
он сел за решетку ливня,
и все же ушел на волю,
и стал еще агрессивней.

Карабкался он на кровли,
явив чудеса отваги,
и ловко залазил в окна,
и крал со столов бумаги.

Подмигивая задорно
стоявшей на стреме тумбе,
нахально он рвал тюльпаны
на муниципальной клумбе.

И кончил, конечно, плохо:
я видел, как на рассвете
в петле бельевой веревки
повис бездыханный ветер.

Жажда статуи

Статуя, мокрая глина,
спелой пшеницы колос,
горло твое — лавиной
бьющий в литавры голос.

Тело твое — свобода
горлицы и газели,
краешек небосвода
в узкой, как волос, щели.

Кожа твоя — пустыня
и устье потока, ибо
ты — и пожар апельсина,
и ледяная рыба.

Островное

Я поехал бы на Молукки,
чтоб попробовать вкус муската,
на Молукки, где фрукты млеют
от гвоздичного аромата.

Я хотел бы причалить возле
островов Зеленого Мыса,
чтоб рукой какаду потрогать,
ключевой тишиной умыться.