Зеркальный вор

Он не собирался заглядывать в старую церковь на площади, однако это происходит как бы само собой. Продвигаясь по разбитому полу от одного искрящегося пылинками солнечного луча до другого, он думает о Лепанто. Вспоминается капитан Буа в кирасе и шлеме: «Святая Джустина, сегодня, в день твоего праздника, мы молим тебя испросить для нас благословение Господне, ибо мы защищаем христианские добродетели нашей великой Республики от дикарей-нехристей». Вспоминается рукопожатие под летящими брызгами, которыми они обменялись с Жаворонком, — то был последний славный момент перед тем, как над волнами разнесся гром барабанов и цимбал, им ответили рожки и трубы с христианских галер, а потом строй кораблей смешался — и начался невообразимый ужас. Первого человека он убил выстрелом почти в упор, снеся голову вместе с чалмой, ошметки которой рассеялись по воде за бортом. Помнится скользкая красно-коричневая палуба и ноги по щиколотку в кровавом месиве. Жаворонок, исступленно бьющий уже мертвого янычара чьей-то оторванной по локоть рукой под свист пролетающих мимо ядер. Чудовищный грохот, когда «Христос Вседержитель» взорвал свой пороховой погреб, заодно разнеся в щепки облепившие его турецкие галеры; куски дерева, железа и плоти, летящие из облака дыма. Залив, охваченный огнем; обломки кораблей, прибиваемые ветром друг к другу, как лепестки на поверхности пруда или сливающиеся капельки разбрызганной ртути. И позднее — он сам во мраке трюма, полуослепший от слез, лихорадочно разыскивающий аттестат Жаворонка под шум боя и вопли турок, уже захвативших верхнюю палубу…

Гривано начинает испытывать голод. Снаружи, сразу за растрескавшейся апсидой храма, обнаруживается трактир, где подают мясо зажаренного на вертеле козленка с черствым хлебом и посредственным красным вином. Из посетителей здесь, помимо него, лишь четверо угрюмых работников Арсенала, которые исподтишка играют в кости, сложив под ногами тюки с древесной стружкой. При появлении в дверях Гривано они прерывают игру и молча, без спешки убирают со стола стаканчик с костями и рассыпанные монеты. Не секрет, что по всему городу возникает все больше полуподпольных игорных заведений, но то, что эти люди кощунственно играют под самыми стенами церкви, лишний раз говорит о безразличии местных к тому, что она собой символизирует. Под недовольными взглядами рабочих Гривано быстро управляется со своей порцией, встает из-за стола и — подкрепившийся, взбодренный вином — направляется к игрокам.

— А что, добрые люди, докторские ставки у вас принимаются? — спрашивает он.

Для начала позволив им выиграть небольшую сумму, Гривано заказывает вина для всей компании и переводит разговор на плачевное состояние храма. Все соглашаются, что это позор: погибшие при Лепанто не заслуживают столь наплевательского отношения к памяти об их подвиге. Один из четверки сам участвовал в той битве — во всяком случае, так он утверждает, — сидел на веслах галеры Винченцо Квирини и вонзал пику между ребер турецких солдат. После битвы он вернулся домой свободным от галерной каторги, с добычей стоимостью в несколько дукатов и рассказами, которые сейчас никому не интересны.

— Только глупцы могут гордиться бесплодными победами, — говорит он. — Так что я никогда не хвастаюсь. Наши дипломаты с самого начала и не думали отвоевывать Кипр. Сейчас это ясно всем, разве нет? Они начали переговоры с султаном о сделке еще в то время, когда наш флот продвигался к Лепанто. Но я спас несколько жизней своих товарищей-гребцов, отправил на тот свет немало турок и не запятнал себя трусостью. И этого мне довольно. Я не вижу, что еще может здесь иметь значение.

Солнце висит уже низко, когда Гривано выходит из трактира на улицу. Перед ступенями церкви ему навстречу попадается молодой священник с фитилем в руке, лениво ковыляющий к алтарю, чтобы зажечь немногие оставшиеся там свечи. Он еще пьянее Гривано, а землистая кожа на его шее покрыта сифилитическими пятнами — «ожерельем Венеры». На миг у Гривано возникает сильное желание последовать за этим ублюдком и хорошенько отдубасить его тростью, но он быстро одумывается. И удивляется собственному гневу. Почему его должно волновать то, что Лепанто предано забвению? Разве сам он не старался как мог забыть эту битву?

Он вспоминает о Перрине — о ее настойчивых расспросах и широко раскрытых, ждущих глазах. В каком она сейчас монастыре — в Санта-Катерине? Это не так уж далеко отсюда, за собором Сан-Заниполо, по соседству с Ораторией Кроцифери. Как там она выразилась? «В исступлении и хаосе сокрыта истинная картина событий». Ох уж эта бескомпромиссная убежденность юности! Она забавляет, тревожит, смущает. Все равно что смотреть на детей, играющих в войну отцовскими мечами. У него возникает желание сейчас же повидать ее, поговорить с ней. В конце концов, тот факт, что он готовится совершить государственную измену, вовсе не освобождает его от обещания проведать воспитанницу сенатора, не так ли?