Зеркальный вор

— Я расскажу вам о Лепанто, — говорит он, — хотя вряд ли смогу многое добавить к тому, что вам и так уже известно. Мы с вашим братом направлялись в Падую, когда пришла весть о падении Никосии. И мы сразу же вызвались добровольцами. Мы были очень молоды — моложе, чем вы сейчас, — и, разумеется, не обладали никакими воинскими навыками. Единственным кораблем, на который нас взяли, оказалась корфианская галера под названием «Черно-золотой орел». К флоту Священной лиги мы присоединились в Мессине, а при Лепанто «Орел» находился на правом фланге нашего построения. Начало битвы складывалось удачно, но, когда шедшее на нас левое крыло турок полностью развернулось, начался сумбур. Наши адмиралы не понимали маневров друг друга, строй нарушился, и мы потеряли из виду остальной христианский флот. Мы одержали верх в нескольких абордажных схватках — увы, в одной из них пал ваш брат, — но потом оказались в плотном кольце вражеских галер. Наш капитан по имени Пьетро Буа предпочел сдаться, а впоследствии отступающие турки отбуксировали нас в гавань Лепанто и собрали всех пленных на главной площади города. Они были в ярости из-за своего поражения и понесенных ими огромных потерь. Все христиане знатного происхождения были отделены от прочих пленников. Мы думали, турки хотят получить за них выкуп, но оказалось иначе: они обезглавили этих людей, а с капитана Буа живьем содрали кожу. Уцелевших ждало рабство.

— А как умер мой брат?

— В него попало ядро, выпущенное с центральной батареи османской галеры. Это большой круглый камень весом примерно в полсотни фунтов. Видимо, при выстреле ядро раскололось — я потом видел осколки камня, торчавшие из обшивки в стороне от его траектории. Если бы орудие выстрелило в тот момент, когда их галера находилась между волнами, а не на гребне, снаряд разнес бы палубу и погибли бы многие наши, включая меня. А так ядро пролетело чуть выше. Только что ваш брат стоял рядом со мной — и в следующий миг его не стало.

— Вы смогли осмотреть его останки прежде, чем ваш корабль был захвачен?

— Я пытался это сделать, синьорина. Но от него почти ничего не осталось. Я глубоко сожалею.

Она кивает. Поза ее предполагает скорбь, но лицо ее отражает лишь сильное волнение. И опустошенность.

— Они казнили всех знатных пленников, — говорит Перрина. — Стало быть, Габриель умер бы все равно, даже уцелев в бою.

— Да. И я порой утешаю себя этой мыслью. То ядро спасло его от более мучительной смерти, а заодно и от унижения.

Она замолкает, теребя руки на коленях как будто в попытке их согреть, хотя в комнате совсем не холодно. Или все-таки холодно? Гривано, в его нынешнем состоянии, судить трудно. Он открыто разглядывает Перрину, стараясь запомнить каждую деталь ее внешности — губы, лоб, ступни, — однако все им увиденное быстро соскальзывает в забвение, как струи дождя, стекающие с голой скалы. Впрочем, ему известно, что глаза играют далеко не главную роль в процессе запоминания. Он борется с искушением уткнуться носом в ее волосы, взять ее ладони и рассмотреть начертанные на них судьбой линии. Возможно, больше они не увидятся: начиная с завтрашнего дня в его планах уже нет места для встреч с этой девушкой.

— А что случилось с вами? — спрашивает она. — После того, как вас захватили турки?

Гривано пожимает плечами:

— Мне, можно сказать, повезло. Я не стал гребцом на турецких галерах, как многие мои соратники. Поскольку я был еще очень молод, меня сочли годным для перевоспитания и службы в корпусе янычаров. Вместе с ними я сражался и переносил тяготы походов в далеких землях, о существовании которых ранее даже не подозревал. Я выучил турецкий язык, а также язык арабов и впоследствии стал переводчиком.

— А потом вы сбежали.

— Да. Я обманул их доверие и совершил побег. Хотел бы я сказать, что мой выбор был легок и прост, но это было не так. К тому времени почти половину своей жизни я провел среди турок. Дом моего детства и моя семья — все это было давно потеряно. Страны, в которых я надеялся обрести свободу, стали для меня чужими. Тот мир, в котором я был рожден, уже не смог бы меня опознать, как и я не узнал бы его.

— Человек без семьи здесь никто, — говорит Перрина. — Хуже чем никто: он мертвец. Бестелесный образ. Привидение.

Она произносит это ровным голосом, со спокойным лицом, но Гривано чувствует за этим пламя ярости — чистое и прозрачное до невидимости, что свойственно лишь самому жаркому огню.

— Да, — говорит он, — я уверен, что вы меня понимаете.

— Почему вы вернулись?

Гривано смотрит вниз на свои колени, потом на пол. Опьянение постепенно проходит, он становится вялым, отяжелевшим, и ему все труднее сохранять баланс между правдой и ложью.