Зеркальный вор

— По прошествии лет, — говорит он, — мы порой обнаруживаем, что самые важные, ключевые решения в жизни были приняты нами походя, незаметно для нас самих. Примерно так же нечто, вблизи казавшееся нам всего лишь хаотичным сочетанием цветных стеклышек, потом при взгляде издали складывается в мозаичную картину. Однажды ночью ко мне пришел человек и сказал, что ему удалось выкрасть из турецкого хранилища содранную кожу Маркантонио Брагадина, героя Фамагусты. Он попросил меня о помощи, и я согласился. Все дальнейшее стало следствием этого с ходу принятого решения.

Какое-то время они проводят в молчании. Величальная песнь Богородице, исполняемая хором, доносится из монастырской церкви. Монашка в дальнем конце комнаты продолжает вязать. При этом ее нетерпеливое раздражение обволакивает их, как густой туман.

— Вскоре и мне предстоит ключевое решение в жизни, — говорит Перрина.

— Вы о принятии пострига?

Перрина кивает.

— Мне двадцать лет от роду, — говорит она. — Я воспитывалась в этом монастыре с восьми лет. Большинство из нас выходит замуж или становится монахинями до шестнадцати лет. И я ощущаю все возрастающее беспокойство настоятельницы по моему поводу. Она давно уже выбрала для меня новое имя и надеется вскорости совершить обряд. Об этом она регулярно напоминает мне на протяжении последнего года, и даже ее немалый запас терпения начинает иссякать. У меня нет слов, дотторе, чтобы описать вам, как отчаянно я желаю выйти на свободу из этого унылого гарема Христа. Я готова…

Теперь ее глаза, обсидианово блестящие сквозь вуаль, находят глаза Гривано.

— …готова на все, чтобы только выбраться из этого места. Я готова на все.

Гривано бросает тревожный взгляд на монахиню, но на лице ее сохраняется прежнее скучливо-недовольное выражение.

— Не волнуйтесь насчет сестры Перпетуи, дотторе, — говорит Перрина. — Она очень строга и благочестива, но притом туговата на ухо. Нам, узницам Санта-Катерины, повезло, что именно ее поставили над нами надзирать.

— Насколько я понял, — говорит Гривано, — у вас нет особой склонности к монашеству.

— Если вы пройдетесь по кельям этого монастыря, дотторе, вы найдете здесь от силы дюжину искренне желающих уйти от мира. В большинстве своем мы — лишние дочери влиятельных семей Республики, выданные замуж за Христа, ибо для нашей родни это лучшая возможность сэкономить на приданом без ущерба для фамильной репутации. В свободные часы между молитвами мы развлекаемся сценками, изображая соперничество наших семей во внешнем мире, — но без кровавых последствий, конечно. А наименее безмозглые из нас, избегая высокородных подружек, вместо этого водятся с раскаявшимися блудницами, которым отлично известны сложности жизни за этими стенами, которые знают массу веселых песен и занимательных историй и которые могут нас научить, как наилучшим образом доставить удовольствие мужьям и возлюбленным, если нам когда-нибудь повезет обзавестись таковыми.

На этом месте Гривано, слегка опомнившись, закрывает разинутый от удивления рот.

— Впрочем, я редко участвую в этих беседах, — продолжает Перрина. — В основном я провожу свободные часы за книгами, какие удается раздобыть, или предаюсь разным невероятным фантазиям. Хотите узнать самую постыдную из них, дотторе, — ту, что неотступно преследует меня в последние дни? Рассказать о ней я не решилась бы никому, кроме вас. В этой фантазии корабль, везший с Кипра мою маму и сестру, не добрался до владений Республики, а был захвачен в море османскими корсарами, и я появилась на свет не в душном уюте палаццо Контарини, а в Константинополе и потом стала одалиской в серале. Далее, конечно, я воображаю, как молодой султан, оценив скромный ум, доставшийся мне от природы, и красоту, каковой я в реальности не обладаю, сделал меня своей фавориткой. Вы краснеете, слыша эти речи, дотторе, а вот я даже не краснею, их произнося. Может, чуть менее постыдным для меня было бы внести в эту фантазию одно небольшое изменение, представив, что я родилась в серале мальчиком? То есть пожелать, чтобы моя жизнь сложилась примерно так же, как ваша? Однако вообразить такое мне не удается.

Гривано изо всех сил старается выдержать ее взгляд. Его руки обмякли и отяжелели, словно на них толстым слоем намотана мокрая шерстяная ткань. И он не уверен, что сможет устоять на ногах, когда придет время подниматься из кресла.

— Наши фантазии едва ли подвластны рассудочному выбору, синьорина, — говорит он.

— Вы поможете мне бежать? — спрашивает она. — Только выбраться отсюда. Большего я не прошу.

Он медленно качает головой. И совершает ошибку: когда он прекращает это движение, комната продолжает качаться и кружиться у него перед глазами.

— Вы сами не понимаете, о чем просите, — говорит он. — Куда вы направитесь потом?

— Я знаю подходящие места, — говорит она. — И людей. Прошу вас, дотторе.