Зеркало

Через год после ее ухода дом капитально отремонтировали – Софья Сергеевна не любила перемен, а что касалось дома, даже в хорошие годы могла согласиться только на замену обоев или занавесок, все остальное ее сильно расстраивало. «Дух уходит, дух, ну как можно панели эти деревянные убрать или лесенку заменить? На века ведь сделано, тут вся наша семья ходила, а мы возьмем и все разрушим, не дело это…» Младшие поколения ее не понимали, но от любви и уважения подчинялись беспрекословно. Потом, отплакав и выждав, домик все-таки решили обновить. Долго думали, что из обстановки оставить. Мебель была вся антикварная, десятилетиями пользованная и давно полностью или частично пришедшая в негодность. Ценности, как казалось внукам, эти деревяшки красного дерева не представляли, крученые тонетовские стулья с облезлыми сиденьями были какие-то легкомысленные, неосновательные и совсем не модные, жесткие, без обивки, поэтому за всей этой рухлядью приехал грузовик и вывез груду разномастного старья куда-то на свалку. Зеркало трогать не собирались, о нем даже и не думали, когда хотели избавиться от старой мебели. Зеркало, можно сказать, и мебелью не было, а считалось вроде как членом семьи. Комната, где оно стояло и теперь уже никто не жил, сильно обновилась, хотя Ампир Иваныч – люстра в стиле ампир, так и осталась освещать незлобинскую жизнь. Зеркало теперь переехало в бабушкин закуток и встало в угол, срезая его и отражая целиком всю комнату. На самом видном месте устроился книжный шкаф с прозрачными дверцами, а напротив – жирно отполированный сервант на ножках, за стеклянными дверцами которого красовались, как на выставке достижений народного хозяйства, фужеры и вазы чешского хрусталя да остатки кузнецовского сервиза. У серванта уселись два низких современных кресла с довольно ядовитой оранжевой обивкой. Вылезти из них было непросто, и никто их в семье не любил, купили так, чтобы идти в ногу со временем. На журнальном столике, тоже густо отполированном, стояла статуэтка молодой Анны Ахматовой в шикарной красно-оранжевой ниспадающей шали. Фигурка была достаточно редкой, еще первого выпуска ЛФЗ 1924 года, и чудом сохранившаяся во время войны. С двух сторон Ахматова была зажата для страховки книжками – ножки у столика были тонкими и шаткими, но место это на виду было самым выигрышным, больше никуда высокая Анна Андреевна не влезала. У столика на полу лежал полосатый палас, не ковер, а именно палас, безворсовый, толстый, почти деревенский – новое веяние в оформлении интерьеров. По паласу ступали осторожно, а на самом деле старались и вовсе обходить его стороной – не из боязни испачкать, а чтобы не поскользнуться. Он нагло ездил по паркету и был абсолютно непредсказуем. Уголок с креслами для отдыха хоть и был по тем временам стильным, но удобством совсем не отличался и смотрелся безжизненно, как на витрине магазина. Комнату оклеили обоями, мелкие коричневые розочки довольно нахально смотрелись на белом фоне и издалека выглядели как полчища насекомых, выстроенных в ряд и готовящихся к войне. Обои были модными, на пленке и самоклеящимися. Достать их было сложно, но Аркадий Андреевич куда-то позвонил и купил, даже на дом привезли в достаточном количестве. Продавались они в Москве только одной этой расцветки и очень часто розочки эти близнецовые на клейких обоях можно было встретить в квартирах у знакомых. Остальные насекомые со стен незлобинской гостиной исчезли – бабочек, старых, пыльных и ветхих, собрали вместе, связали и сложили где-то в кладовке на втором этаже, где вещи годами вылеживались, прежде чем быть выброшенными насовсем. О прошлой жизни напоминали еще картины, которые, надо сказать, совершенно не подходили под обстановку и смотрелись темными мрачными пятнами среди яркого новомодного веселья. Но дорогое наследство, как и зеркало, вросло в семью и считалось неотъемлемой ее частью.

Один из осенних дней 1974 года начинался немного суматошно. Егор, давнишний Майкин жених, никак не решающийся сделать заключительный шаг в отношениях, пригласил всех на премьеру в Московский театр имени Ленинского комсомола. Работал он там декоратором, можно сказать художником, и считал свою профессию величественной и не совсем земной. Держал Майю в курсе театральных новостей, сначала много рассказывал про Эфроса, потом вдруг про его увольнение и перевод в театр на Малой Бронной. И вот в Ленком пришел новый и многообещающий режиссер, совсем не как все, Захаров, и о нем сразу заговорили, заломились в театр. На новую захаровскую премьеру – «Тиля» – хотела попасть вся Москва, и два билета по блату досталось Незлобиным – Майе с мамой и самому Егору, конечно, который решил побыть с невестой в зале, а не сидеть, как обычно, на галерке рядом с осветителем. Старшие, Аркадий Андреевич с Идой Васильевной, отдыхали на даче, Гриша был весь в работе и никогда еще домой к семи не возвращался, а Сережа театр не любил, да и жил отдельно.