Зеркало

– Тише, хозяйка, тише, не шебурши… – Голос этот воровской оказался таким же мелким, как и он сам, высоким, незначительным и каким-то удушливым. – Ну что ж ты меня увидела-то, зачем пришла так рано? Спектакль не понравился?.. – Он говорил монотонно и все приближался и приближался.

Елизавета Андреевна теперь точно поняла, что именно сейчас ее не станет, что теперь уже точно всё. Убежать она не сможет, кричать бесполезно, отбиваться не по силам.

– Забирайте, что вам надо, и уходите, – четко сказала она. – Я никому ничего не скажу и в милицию не заявлю. Обещаю.

– Как тут не поверить, хозяйка. – Человечек подошел вплотную и вдруг быстро резанул ее по шее остроконечным ножом, который припас для картин. Черное платье Елизаветы Андреевны цвет не изменило, просто впитало кровь, которая толчками выливалась из дырявого горла. Она тяжело рухнула на колени и завалилась назад, подломив ноги и ничего уже не видя и не ощущая. Глаза уставились на Ампир Иваныча и стали довольно быстро стекленеть, теряя жизнь и глубину. Человечек вытер о ее живот нож и спокойно пошел с улыбкой дальше вырезать передвижников из рам. Их оставалось совсем немного.

Занавеска колыхалась на ветру, то прикрывая Елизаветино отражение в зеркале, то целиком закрывая. Она лежала неудобно, не по-человечьи, глядя вверх удивленными, теперь уже совсем мертвыми глазами на старинную люстру в стиле ампир.

Человечек тщательно скатал бесценные картины в рулон, завернул их в газету с портретом дорогого Леонида Ильича Брежнева, огляделся, все ли оставил в порядке, и выключил в комнате свет, аккуратно переступив через Елизавету Андреевну. На мгновение замешкался, прикидывая, видимо, как выходить – через окно, как пришел, или интеллигентно, через дверь. Решив наконец, снова переступил через тело, подошел к окну, чтобы тщательно его закрыть, и дернулся, испугавшись своего отражения в зеркале. В темноте, при далеком отсвете уличных фонарей, лицо его было искажено и страшно, как на портрете Дориана Грея. Человечек отвернулся, мотнул головой и, высоко и неестественно поднимая колени, чтобы не споткнуться в темноте, быстро пошел к выходу.

Зеркало буднично взирало на комнату, глядя, как бурое пятно расползается вокруг Елизаветы и впитывается в модный палас, но остатки жизни все еще теплятся в этом неестественно лежащем теле на полу, совсем невесомо, совсем чуть-чуть. И все, и маленький легчайший сгусток, словно парашютик одуванчика, поднялся над бывшей хозяйкой и снова неведомо откуда взявшимся сквозняком качнулся и поплыл в сторону зеркала. И еще один порыв ветерка, и парашютик, соприкоснувшись с ледяной зеркальной поверхностью, исчез… Зеркало пошло еле заметной рябью, словно в пруд со стоячей водой бросили мелкий камешек, побеспокоилось немного и тотчас улеглось, поглотив очередную душу.

День девятый

Собака – ее почему-то назвали Барбариской, пока еще сучий щенок, только начинающий быть подростком, вдруг увидела свое отражение в зеркале. Она повернула голову набок, собрала брови и вздыбила уши, которые хоть и продолжали висеть, но придавали морде настороженно-заинтересованный вид. Шерсть на загривке поднялась – собака не ожидала на вверенной ей территории увидеть посторонних. Она сделала стойку, почуяв добычу, ведь была настоящей охотничьей, и все эти навыки и инстинкты плавали у нее в крови, накопленные целой историей рода. Собака в зеркале сделала то же самое и вообще показалась Барбариске слишком агрессивной для первого знакомства. Но, втянув воздух, псина ничего не почувствовала – ни посторонних запахов, ни враждебного настроя, ни каких-то особых феромонов, если таковые и были, ни-че-го. Пахло лежалым ковром, который сколько лет уже не выветривался после магазина, пылью на подоконниках, старыми книжками, тоже пыльными, как их ни пылесось, нотками крайне неприятного цитрусового аромата духов, которыми пользовалась хозяйка Майя. Барбариска не переносила все эти апельсины и лимоны, но сказать об этом никак не могла и понуро уходила к себе на место, когда Майя собиралась на выход и от души брызгалась этими щекочущими нос померанцами.