Зеркало для героев

На миг Оливер застыл, затем бросился к транцевому коушу с намотанным на него тросом, крепящим капитанский ялик. Вдвоём с сипаем они лихорадочно выбирали шкентель, и ялик, соскользнув с балки, послушно пошёл вниз, к воде.

— Куда, мерзавцы?!

Оливер рывком распрямил плечи. Окровавленный капитан с лишившейся пальцев правой рукой, левой наводил пистолетный ствол ему в лицо. Дьяволсон смеялся, уже не скрывая своего безумия, пожираемый им, как сотнями крыс.

— Сэр… — начал Оливер, но из-за его спины грянул выстрел, пуля вошла Дэвидсону в лоб. Грубое лицо капитана стало растерянным, детским, будто он увидел что-то огромное, чего никак не ожидал. Выронив пистолет, убитый полетел в воду.

Джемадар сунул пистолет за пояс, примерился, соскочил в ялик. Обернувшись, протянул Оливеру руки.

— Быстрее!

— Меня, меня возьмите! — оттолкнув Оливера, истошно завопил тощий Крючок. — Господин индиец, меня-я-я-я!

Секунду-другую джемадар, казалось, раздумывал над выбором. Затем выдернул из-за пояса второй пистолет и хладнокровно пустил пулю матросу в живот.

— Прыгайте! — крикнул он Оливеру и поднял весло, готовясь оттолкнуть ялик от борта.

Оливер оглянулся. Извиваясь и скуля, Крючок отползал к кормовой надстройке. Несколько крыс уже повисли у него на плечах, вцепились в затылок, одна, самая крупная, рванула за горло. Дюжина животных вдруг замерла, будто услышав немой приказ, одновременно развернулась и бросилась к Оливеру, щеря острые желтые зубы. Изнутри корабля, со средней палубы, раздавался вой, кто-то выстрелил, кто-то зарыдал молитву. Стонали умирающие, страшно, ритмично хрипели крысы. Оливер прыгнул.

Элизабет

Вода была горько-соленой, как слезы всех смертельно уставших, брошенных на погибель. Раньше считалось, что матросу негоже уметь плавать — если окажешься за бортом, то не утонешь быстро и по-христиански, а будешь длить агонию, отравляя душу надеждой. Я хорошо плавала, но понимала, что надежды нет. Когда силы кончились, легла на спину и стала смотреть на звезды — они были яркими, живыми, я будто бы не лежала на воде, а падала в небо им навстречу. Душа моя исполнилась смирения и благодарности Господу. После труб Второго Пришествия, когда океанское дно станет сушей, мы выйдем в сияние Иисуса — моя девочка-мать с черными от яда губами, отец с дырой во лбу и я — распухшая утопленница с выеденными рыбами глазами… Моей ноги коснулось что-то огромное, холодное, и смиренную готовность к смерти как ветром сдуло. Я завизжала, ушла под воду, забилась от ужаса быть растерзанной акулами. Плавник мелькнул над водой в лунном свете, потом еще один и еще — в спинах были круглые дыры. Из воды высунулись блестящие темные морды, защелкали, засвистели, я барахталась посреди дельфиньей стаи.

— Дживан бхавна… — прошептала я слова кормилицы, понимая, что происходит чудо. Дельфин подплыл ко мне совсем близко. Я робко протянула руку и коснулась его гладкой скользкой кожи. Он заклокотал, ткнулся в руку носом. Танушри говорила, что все животные чувствуют любовь к биению моей жизни. Я ухватилась за плавник — сначала неуверенно, потом крепко. Дельфин потянул меня сквозь воду — быстрее, чем шел «Неподкупный» на всех парусах.

Когда я соскальзывала, устав держаться, стая останавливалась, ходила кругами. Другой дельфин подплывал и ждал, когда я ухвачусь. Я слабела, все хуже замечала происходящее — луна сменилась жгучим солнцем, я глотала отравленную воду, мой мозг кипел, глаза ослепли. Я бредила, мне хотелось перестать двигаться, держаться, выживать. Я потеряла чувство времени — перед смертью оно течет иначе. Дельфины толкали меня носами, свистели, а я плакала и просила их оставить меня в покое.

— Лиззи, — сказал отец и поцеловал меня в лоб. — Прислушайся!

Сквозь агонию и бред я услышала шум прибоя и крики чаек. Я застонала и из последних сил ухватилась за плавник. Не помню, как я выбралась на берег, как долго лежала лицом в грязном песке, как ползла на четвереньках, пытаясь спрятаться от выжигающего света. Помню лишь, что заползла в грот размером с собачью конуру и забылась мертвым сном. Проснулась в темноте и прохладе, от мучительной, крутящей жажды, знакомой лишь тем безумцам, кто пил воду из моря. В свете луны побережье лежало передо мною — каменистый, безрадостный, пустынный берег. Вскоре я нашла ручеек, стекавший по скале в глинистую лужу глубиной меньше фута. Частицы глины скрипели на зубах, но вода была самым сладким и вкусным, что я пробовала в жизни. Я уснула там же, а пробудилась в утренних сумерках от запаха падали — через лужу на меня смотрели глаза шакалов.

— Мне все равно, — сказала я им. — Хотите — так жрите.

Шакалы подступили к воде, долго лакали, потом убежали, тявкая. Я снова напилась и ушла спать в темный грот. Я ела белый сухой лишайник со скал, жевала водоросли, воровала яйца у рассерженных чаек. Они били крыльями и кричали, но не бросались на меня. Я же всегда оставляла в гнезде два-три яйца.