Зеркало для героев

— Мне было бы немного печально, — сказал я. — К своей подруге я весьма привык.

Давать Олянке вольную я не стал — мне было спокойно и благостно с нею. Долгий и крепкий союз — вещь редкостная, я воистину мог считать себя удачливым.

— Ты не стал бы плакать от горя, хозяин? — спросил Риз. — Тебе не пришло бы в голову наложить на себя крылья?

— Да нет же! Что за глупые выдумки?

Теперь пожал плечами свин.

— Я же говорил, что ты не поймёшь.

— Да что тут понимать, — беседа неожиданно взяла меня за живое. — Нашей расе десятки тысяч кругов. Мы появляемся на свет из яиц, живём на земле, сколько каждому из нас суждено, и взлетаем, наконец, в облака. Так было, есть и будет. Мой долг — передать то, что у меня есть, своему первенцу, и я исполню его.

— Да? А остальные твои птенцы? А птеры?

— Птенцы позаботятся о себе сами. Некоторые из них сумеют основать собственные гнездовья и стать вожаками, прочие останутся или уйдут к другим вожакам. Птеры же предназначены для продолжения рода, их долг — нести яйца и высиживать птенцов. Они ещё менее долговечны, чем птериксы, и взлетают в облака раньше. О чём тут горевать?

Свин внезапно расхохотался — по-особенному, не весело, а угрюмо.

— И вправду не о чем, — отсмеявшись, сказал он. — Спасибо тебе, хозяин, ты только что натолкнул меня на очень важную мысль.

— Что за мысль? — щёлкнул клювом я.

— Ты не находишь, что природа несправедлива, хозяин? Что миром правят довольно чёрствые, весьма эгоистичные и не слишком дальновидные существа?

* * *

— Это недопустимо, отец, — сказал тем же вечером Сокорь, стоило мне пересказать ему разговор. — Этого свина следует казнить! На глазах у остальных, чтобы тем было неповадно.

— За что же? — опешил я. — За что его казнить?

— За дерзкие и непочтительные слова. И вообще — тебе не кажется, что мы распустили их? Непозволительно распустили.

Я отмахнулся от него левым крылом. Что поделать… птенцы.

Я не прислушался к словам своего первенца. Я совершил ошибку.

4. Сокорь

Мы схлестнулись с ними в вытоптанном гороховом поле, на дальних подступах к столице, которую обороняли вот уже пять лунных кругов. Нас было полторы сотни, свинов — вдвое меньше, но они бежали на своих уродливых лапах прямо на огнестрелы, они падали, нарываясь на выстрел, но израненные, окровавленные, поднимались вновь. Они не щадили себя и нас не щадили тоже.

Я ненавидел свинов. Ещё я ненавидел своего отца, и деда, и прадеда, и их подруг, потому что это их глупость и косность сгубили мир. Это моя родня приютила врагов, позволила им расплодиться, размножиться и восстать. А ещё я ненавидел наших правителей, которые долгое время не придавали значения тому, что презрительно называли свинским бунтом, а спохватились, когда было уже слишком поздно.

Я помнил каждое мгновение того дня, когда свины, ещё неумелые и вооружённые чем попало, атаковали наши гнездовья. Я помнил, как они убивали вожаков, как жгли насиженные гнёзда, как истребляли птенцов. Помнил, как самые отважные из нас, сбившись в стаю, пытались дать отпор. Мы схватились с ними у береговой кромки, и лишь тогда, в рукопашной, я осознал, что они намного сильнее, проворнее и отважнее нас.

Когда из пяти сотен моих сородичей в живых остались считаные единицы, я бросился в море и поплыл. Четверть лунного круга спустя я добрался до столицы и обессиленный, израненный предстал перед вожаками.

— Это не бунт и не восстание, повелители, — сказал я. — Это война.

Вожаки посмеялись надо мной и выставили меня вон. До них не дошло. Они привыкли видеть в свинах нечистоплотных и неразумных животных. В крайнем случае — смирных домашних питомцев, которых водят на поводке. Они приказали зарубить переговорщиков, которых свины послали, когда захватили Северное побережье. Они оказались попросту глупы, так же, как мои предки, которых я ненавидел.

Два лунных круга спустя я предстал перед правящей стаей вновь. Произошло это после того, как передовые отряды свинов разграбили продовольственные гнездовья, захватили оружейные склады и взяли первый город на пути от побережья к столице. Теперь надо мной никто не смеялся, я клювом ощущал исходящий от вельможных птериксов страх.

— Сколько их? — спросил нахохлившийся, сурового вида старик с семиугольной звездой армейского генерала, нашитой на золочёную тогу.

— Десятки тысяч, мой господин, — с трудом скрыв презрение, ответил я. — И их самки продолжают производить на свет новых.

— Почему вы не сказали нам об этом раньше, свиновод? — вскинулся холёный, упитанный птерикс в тоге из пурпурного бархата. — Кому как не вам знать их повадки?

— Вы меня не спросили, — дерзко ответил я. — Прикажите меня казнить, мой господин!

Меня не казнили. Мне дали оружие и отправили воевать.

* * *

Выкатившееся из лесных урочищ свиное стадо настигло нас, и началась рукопашная. Они рубили нас, резали, потом уцелевшие обратились в бегство. Так было не однажды, но на этот раз я не побежал. С намертво зажатыми хватательным оперением клинками в обоих крыльях я развернулся к свинам лицом.