Зеркало для героев

Но я удержалась, я смогла. Всегда была упрямой дурой. Осталась облаком, зависла над лужицей света приборной панели машины в темном нигде, под плеск реки, шелест крон деревьев, уханье филина и ворчание бесчисленных ночных зверьков. Мужчина в машине удовлетворенно кивнул, одернул на женщине платье, поправил ей волосы, поцеловал ее в стынущую щеку. Женщина — я поняла это с предельной отстраненностью — была очень красива, и хотя задняя часть ее головы стала месивом крови и кости, нежное нетронутое лицо казалось лишь слегка удивленным.

Гай положил пистолет на колени, запрокинул голову к ночному небу и звучным, хорошо поставленным голосом стал читать стихи.

— Ибо крылья мои не сподобятся боле в небо взвиться, как птичьи, — читал он. — Научи нас вниманью и безразличью, научи нас покою. Молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти. Молись за нас ныне, и в час нашей смерти[1].

Он часто останавливался, чтобы покурить и один раз — чтобы ширнуться.

Когда он дошел до «и да будет мой стон с Тобою», уже начало светать.

Гай огляделся, завел двигатель — он взревел в предутренней тиши, но никто не услышал в этом глухом и заброшенном месте, на старой ферме с открытым амбаром, щерящимся сгнившими досками, с ржавыми доисторическими косилками, заросшими травой. Гай загнал машину в глубину амбара, опустил крышу, посидел еще немного рядом со мною, потом похлопал меня по ледяной коленке.

— Прощай, Лена, — сказал он. — Добрых снов.

Река была совсем рядом, широкая и быстрая в этом месте. Гай зашел в воду, не замечая холода, заплыл на середину, нырнул и не стал выныривать. Я чувствовала, как он тонул, как его горло свело мучительным спазмом после первого глотка воды, как загорелись и начали лопаться легкие. Но, умерев, он исчез для меня, исчез из этого мира, а я осталась.

У каждого свое посмертие.

Я могла сосредоточиться на нем и увидеть, как его тело лежит под гнилым деревом на дне неподалеку, сколько радости и пользы оно приносит многочисленным речным обитателям. Но через несколько недель течение утащило то, что осталось от Гая, вниз по Северну в Бристольский залив, и следить за приключениями ошметков плоти на раздерганном скелете мне стало не настолько интересно, чтобы оправдать огромное усилие, которое к этому приходилось прилагать.

Я осталась в тишине, растекаться по серому кожаному сиденью машины, которую так любила. Наверное, ничего в жизни я так сильно не любила. Ну, может только дедушку в детстве, давно, когда маленькой кудрявой девочкой сидела с ним рядом на диване в старой гостиной, а он не спеша читал мне «Волшебника из страны Оз», изображая разными голосами Страшилу, Льва и мышиную королеву.

На много миль вокруг не было ни одного дома, лишь пара проселочных дорог, но по ним редко проезжали машины. Я пыталась дотянуться до людей в них, пыталась угадать, кто они, по их внешнему виду, движениям, одежде, обрывкам разговоров. Это было интересно, но тяжело, чем дальше от точки, где физически находилось мое тело, тем тяжелее. Большую часть времени я пребывала в спокойном безвременье, которое никто не тревожил.

Солнце всходило и заходило над амбаром, лучи падали в проломы крыши, в них кружились пылинки, похожие на крохотные дневные звезды. Пошли дожди. Потом подморозило, но не сильно, река так и не замерзла. В амбар заходила лисица, обнюхивала машину, запах моего разложения был ей любопытен. Под старой гнилой соломой в углу зазимовали ежи.

По мере того, как моя мертвая плоть впитывалась в мою машину, я все отчетливее чувствовала ее вокруг, будто она становилась моим новым телом, стальным, алюминиевым, резиновым. Контур машины ощущался контуром меня самой — длинный капот, изысканный изгиб радиатора, мощное молчащее сердце двигателя. Сосредоточившись, я могла почувствоать и описать любую часть ее-себя, любую из тысячи своих деталей.

По весне поля до самой реки распахал трактором угрюмый старик-фермер. Я думала — он проверит амбар и навес и найдет меня, оба моих тела — страшный оскаленный труп в серебряном платье и блестящий серебряный кабриолет. Но он даже не подумал остановиться у старых построек.

Я смотрела на его желчное лицо, выцветшие прищуренные глаза под очками, дорогую и крепкую, хоть и старую, одежду. Он не носил обручального кольца. Работал быстро и без удовольствия. В кабине он держал маленький радиоприемник, который прокручивал между радиостанциями, стоило им начать передавать любую современную музыку, вроде Битлз или Роллинг Стоунз. Старик любил старые мелодии, довоенный джаз, любовные песни из тридцатых, когда группы назывались «дэнс-бэнд», когда Европу и Британию еще не протащило сквозь кровавое жерло второй великой войны, а сам старик был молод.

Наблюдая за ним, я решила, что он наверняка воевал, пожалуй, в пехоте, никогда не был женат, получил ферму в наследство и осел здесь, из года в год одиноко делая нелюбимую тяжелую работу.