Зеркало для героев

Эдвард прочитал красивую проповедь, а после службы попросил меня остаться на чашку чая с другими прихожанами. Я познакомилась с удивительно милыми людьми из деревни, а на обратном пути все-таки промочила ноги и сильно замерзла.

— Отчего у вас щека красна? — спросил Уилл вечером. — Очень рошу!

Я как раз думала о преподобном Долтоне не очень преподобные мысли, покраснела еще сильнее и вскоре ушла спать — у меня разболелась голова.

Через несколько дней меня снова пригласили к ужину и я поняла, что очень рада видеть Эдварда.

— Здоровы ли вы, Джейн? — забеспокоился он. — Вы так бледны.

Мистер Коул спросил, нашла ли я рисунки его жены, попросил принести их, нежно касался страниц пальцами, поднял альбом ближе к глазам, и набросок выпал на стол. Старший мистер Долтон ощутимо вздрогнул и опрокинул на скатерть бокал вина.

— Это же… Это… — говорил он, показывая на карандашный набросок темноволосого мальчика в библиотечном кресле, сделанный, судя по подписи, почти тридцать лет назад.

— Пойдем-ка в гостиную, Джон, — быстро сказал мистер Коул. — Там поговорим.

— Отец рассказывал нам сказку, что когда-то его похитило чудовище, — задумчиво сказал Эдвард, поднимая со стола рисунок. — Унесло из большого черного города — через леса, через реки, через высокие холмы, чтобы пожрать… А потом его спас мальчик, он убил чудовище, выпустил отца на волю, и тот остался среди добрых людей. Жить-поживать, добра наживать… Джейн… Джейн, что с вами?

Портрет Харриса в его руках вдруг почернел, мир задрожал, а потом ковер на полу ударил меня по лицу — он пах пылью, и стало темно. Доктор слушал мою грудь трубкой, поднимал мне веки, клал на лоб холодный компресс. Мне поднимали голову и давали какую-то микстуру. Ночные тени сжимались вокруг, давили на голову, накалялись. Я понимала, что больна. Не могла заснуть, но вдруг за окнами стало светло, кто-то приходил, разговаривал со мною, я слышала голос Эдварда и слово «менингит». Потом опять стемнело.

— Дженни вымокла до нитки, — пел мой брат Том. — Бьет девчонку дрожь…

— Джейн, — сказал Харрис и положил мне на лоб свою ледяную руку. Так холодна она была, что моя горячка отступила, я открыла глаза. Харрис сидел рядом со мною на кровати, от него веяло холодом. В кресле спал Эдвард, уронив голову на сторону и тихо, устало всхрапывая.

— Я не могу дать тебе умереть, Джейн, — сказал Харрис. Я взяла его руку в свою — на нем не было перчаток и в середине ладони я увидела огромную круглую рану с рваными краями — как у Христа на иконах.

— Это ничего, Харрис, — сказала я через силу. — Я не очень боюсь. Хотя не хотелось бы, конечно…

— Как же мне тяжело любить тебя, — сказал он, — из этого тела, которое никогда не сможет вырасти, из своего холодного бессмертия…

Харрис будто опомнился, вздохнул, положил раскрытые ладони мне на виски.

— Я отдам тебе столько силы, сколько смогу, Дженни, — сказал он. — Но я не знаю, что потом случится с Футхиллом или со мною.

А потом мне стало горячо и холодно одновременно, как бывает от карболки на открытой ссадине — энергия текла по моему телу, вымывая болезнь, убирая боль, очищая плоть. Голова моя прочистилась, я села в постели и едва успела подхватить Харриса — он стал весь окоченелый, будто мертвый. Страшный треск прошел по Футхиллу, стены дрогнули, разбудив его обитателей чувством мгновенной тошноты и животного, позвоночного страха, как всегда бывает, когда твердь вокруг перестает быть твердью.

Эдвард проснулся, подскочил из кресла, чуть не упал, наступив на хромую ногу, смотрел на нас во все глаза.

— Я так устал, Дженни, — прошептал Харрис. — Я буду спать, хорошо? Отведи меня в старую часовню. Спой мне, как поешь Уиллу на ночь…

— Дженни! — Эдвард смотрел на меня, будто думал, что спит. — Что… Кто этот… Ты не умираешь? Хвала господу!

В доме открывались и закрывались двери, я слышала встревоженные голоса.

— Помоги мне, — попросила я Эдварда. — Возьми свою трость, давай отведем его в часовню.

Харрис шел, не открывая глаз и выглядел совершенно мертвым — бледный истерзанный ребенок. Мистер Коул в халате и спальном колпаке стоял у лестницы. Он поднял свечу к моему лицу, потом посмотрел на Харриса.

— Вот как… — сказал он. — Вот, значит, как ты решил, Харрис…

— Да, Том, — сказал тот, — Париж стоит мессы. Девушка стоит Футхилла. Жизнь стоит смерти.

Старик покачал головой и опустил свечу.

— Он хоть не сразу развалится-то? — спросил он нам вслед. — Недельку простоит?

На тяжелой двери часовни был замок, открывающийся изнутри. Эдвард не смог пройти в дверь со своей ногой и тростью, я одна завела Харриса внутрь. Он лег на гранитную плиту у стены и застыл.

— Сколько ты будешь спать, Харрис?

— Не знаю, Дженни. Сейчас мне кажется — лет тысячу. Но ты иди, живи. Эдвард твой весь истомился. Тебя полюбят его прихожане, ты родишь ему детей, вы будете жить в домике у церкви, ты сошьешь красивые занавески… Не плачь, не плачь…

Я наклонилась и поцеловала его. Я боялась, что от него будет пахнуть смертью и разложением, но он был как камень, вымытый дождем. Ледяной, твердый, вечный. Ничем не пах.

— Спасибо, — прошептала я.